Позволь чуду случиться

22
18
20
22
24
26
28
30

— А, старая развалина, — пренебрежительно махнул рукой Жажа, подтверждая мои предположения. — Что о нём говорить? Ты мне скажи: тебе понравилось? Это ты ещё не знаешь, сколько вчера денег разыгрывалось!

И Ленарди стал разливаться соловьём о вчерашних, и не только, боях. Даже когда я ушла в лавку с ведром и тряпками. Он всё рассказывал, сколько пар выступало вчера, что представляют из себя найи, какие случаи бывали на боях раньше, как и когда выигрывали особенно крупные суммы и как потом гуляли.

Я протирала полки, а он ходил следом и рассказывал, я мыла пол (без швабры, между прочим!), а он ходил следом и всё рассказывал, рассказывал, рассказывал. И казалось, что он ни капли не замечает ничего вокруг, — настолько погряз в своих воспоминаниях.

Даже лицо его, вечно вытянутое, с огромным горбатым носищем, сейчас выглядело вдохновенно. Как у поэта, читающего стихи любимой.

Меня же это откровенно злило: я тут мусор и грязь выгребаю, корячусь, а он всё тарахтит о том, как космические корабли бороздят просторы большого театра! Хотелось врезать ему в глаз. Или в ухо. Ну или просто врезать, хоть как-нибудь, чтобы он уже заткнулся наконец и свалил отсюда.

— Ну же? Что ты молчишь? — требовательно спросил Жажа, когда я разогнулась, держа тряпку на отлёте, а свободной рукой убирая выпавшие из-под косынки волосы. — Мы сможем столько заработать, если оденем тебя в твои синие штаны, и все просто взвоют от восторга. У тебя в них такой зад аппетитный!

И Жажа схватил меня за поименнованную аппетитную часть и больно сжал.

Я поперхнулась воздухом от неожиданности и сдавлено взвизгнула от боли. А потому и от того, и от другого почти сразу всадила ему локоть в живот. Исключительно на рефлексах. Самане ожидала.

— Взбесилась?! — зашипел согнувшийся почти вдвое Ленарди.

— А ты — руки убрать!

Задыхаясь от возмущения, страха и обиды, схватила тяжёлое деревянное ведро и рванула через подсобку, через кухню, мимо своей каморки к двери во внутренний дворик, по пути в красках представляя себе, как расправилась бы с Жажей.

Ведро, которое и без воды весило килограмм десять, а с водой и вовсе было неподъёмным, уронила бы ему на ноги. А ещё лучше — на руки, на его мерзкие потные руки!

Были ли они в самом деле потными, я не знала, но так было легче стравливать гнев.

А ещё эту грязную тяжёлую мешковину, что заменяла половую тряпку, запихала бы ему в его вонючий рот. Это я полоскала грязную мешковину. Представляла, как придушу, — это выжимала её. И воду грязную из ведра вылила бы ему на голову, а не как сейчас — в ближайшие кусты. И на голову водрузила бы это самое ведро — стукнула им по крыльцу.

У, мудила!

Но злость немного поутихла. И я когда снова вернулась на кухню, чтобы закончить уборку, к моему огромному счастью там уже был Пенгуэн. Может, он и не понял, но, так или иначе, перетянул на себя внимание драгоценного Жажи.

— Да что такое? — возмущался он, когда я демонстративно отвернулась к грязной посуде и не ответила на очередной его вопрос о том, что же я решила. — Какая тебе разница, если тебе на боях драться?

Я вот не поняла сейчас, это чт о значит? Я застыла и глаза мои стали что кофейные блюдца. Хорошо, что застыла и не повернулась. Для дальнейших событий хорошо. Пригодилось потом, позже.

— Ты понимаешь, Пенгуэн, её и не тронуть! Такая вся неприкасаемая, будто королевских кровей.

Я молчу, грохочу тарелками, мою посуду и не понимаю, что речь идёт обо мне. А что? Так и есть, я в упор не знаю языка, я иностранец с табуреткой и вообще, не-понимайль-зиг-хайль.