Сшитое сердце

Портниха

Через год слава моей матери вышла за пределы пустырей и, перебегая из квартала в квартал, охватила весь город. Дочери колонистов десятками приходили заказывать ей подвенечные платья. Каждый день приводил очередную партию невест, которых надо было одеть. Каждое утро волной прибивало к нашему порогу девиц, которым требовалась ракушка, чтобы упрятать в нее девственное тело или, по крайней мере, создать видимость его. Моя мать лучше всех умела изучать их животы, моя мать лучше всех умела скрывать их очертания.

Они являлись в сопровождении шумной толпы тетушек, сестриц, подружек, нагруженных ворохами роскошных тканей. Волхвицы восторженно щебетали по-французски над моей колыбелью… из вежливости. Наши “ясли” оглашались смехом, прекрасные дамы наперебой расхваливали таланты моей матери, сыпались эпитеты, скапливались благодарности, воздух пропах пудрой, полутемная комната заполнялась доспехами из белой ткани. Все больше становилось соломенных манекенов, маленькое безликое войско шагало к свадьбам. Невесты следом за моей матерью входили в комнату моих сестер и возвращались оттуда выцветшими, сведенными к нескольким меркам, такими же белыми, как их будущие платья.

Волна широких ярких юбок откатывалась в полдень, возвращая дом его призракам, его белому покою, и мои сестры искусно устраивали сквозняк, чтобы очистить комнату от остатков бабьих сплетен и запахов.

И платья трепетали на неподвижных манекенах.

Во дворе наладилась мелкая торговля. Соседки расставили крохотные прилавки с кучками сластей – печенье с корицей и с миндальной начинкой, сладкий хворост, обвалянные в сахаре пончики, которыми матери и тетки богатых невест лакомились, дожидаясь, пока закончится примерка.

Следом за девицами прибыли французские торговцы. Прослышав об успехе портнихи, они толпой потянулись к ней, нахваливая свой товар и заваливая ее образцами. Постепенно комната побелела, как в первые дни после свадьбы Фраскиты, но это была свежая и мягкая белизна хлопка, затем – атласа и, наконец, белизна шелка и горностая с каймой из золотых и серебряных нитей.

Наша мать так и не узнала, что мы тихо вставали по ночам, чтобы посмотреть, как она вышивает, сидели на полу, тесно прижавшись друг к дружке, зачарованные как сосредоточенностью и движениями художницы, так и великолепием тканей, которыми она прикрывала наше убожество.

Вскоре она совсем перестала выходить из своего белого нитяного кокона.

Она долго смотрела на девушку, прежде чем остановить свой выбор на ткани, которую та будет носить. Она перестала считаться со вкусами мамаш, предпочтениями дочерей, роскошными тканями, которые сераль тащил следом за ними. Она отсылала все, навязывала свои материи, требовала белизны именно с таким голубоватым оттенком. Она никого не слушала, и женщины смолкали, приближаясь к ней, как смолкают, приближаясь к пифии. Слухи превратились в легенду: Фраскита Караско сшивает людей воедино. Она пристраивала за подкладкой крестик из хлебной корочки, который должен был оберегать чету от сглаза, и новобрачные больше никогда не расставались.

Торговцев, оспаривавших друг у друга ее благосклонность, все прибавлялось. Они толкались, переругивались, осаждали дом в любое время. Условились о том, в какой день их будут принимать, и вскоре моя мать уже не удосуживалась поднять голову от работы, чтобы терпеть их любезности на плохом испанском, она перепоручила это Аните, которая больше не работала на мадам Кардиналь.

Теперь моя старшая сестра занималась поставщиками. Она подавала им анисовый ликер, угощала печеньем с корицей, слушала их с притворной рассеянностью и по-французски наводила порядок с улыбчивой властностью, которая мало-помалу у нее появилась.

Зная, что особе, выбиравшей ткани для лучшей портнихи Африки, не исполнилось еще и пятнадцати, торговцы стали присылать к ней самых обаятельных своих сыновей и самых красивых юношей, какие нашлись в их окружении. Но ничего не помогало – девушка оставалась непреклонной. Она равнодушно отсылала тех, чьи цены казались ей завышенными, тех, у кого товар был второсортным. Никакие слова, никакие комплименты, никакие умильные взгляды и даже самые обольстительные улыбки не могли отвлечь ее от работы, заставить переменить мнение и согласиться на цену, отличную от той, какую назначила она.

Анита очень быстро выучилась распознавать за улыбкой лживость, торговаться и искусно вести дела. Она узнала верную цену всякой ткани и хотя так и не поняла, отчего торговцы тканями внезапно настолько помолодели, как нельзя лучше использовала тот период, когда к ней присылали только неопытных юношей, для того чтобы выучить французский, испытать свое умение вести переговоры и разобраться в ценах. Ей даже удалось сбить цены столь изрядно, что раздраженные отцы отозвали своих красавчиков и решили приходить сами. Сыновья и племянники были сосланы в комнаты за лавками, но на девушку не действовали ни зрелость, ни юность. Убеленные сединами старцы ничего не добились.

Ничто больше ее не удивляло, торговцы были для нее живописным и чарующим племенем, за которым так увлекательно наблюдать. Они стали наставниками Аниты – желая устранить конкурентов, они понемногу открывали ей тонкости ремесла.

А пока Анита жонглировала цифрами, считала и пересчитывала, пока моя мать ласкала ткани, Анхела ждала, чтобы для нее настало время открыть шкатулку, которую старшая сестра передала ей на Пасху.

Большое зеркало

– Осторожно! Кто его разобьет, того ждут семь несчастливых лет! – бубнили, сидя на своих стульях в тени стен, далекие и трагические старухи, пока это чудо распаковывали в пыльном дворе, чтобы вся маленькая община могла несколько минут им полюбоваться.

– Боже, какое огромное! Оно ни за что не пролезет в дверь портнихи!

– Вот увидите, придется ей оставить его нам посреди двора!