Сшитое сердце

– Тогда я перестану существовать.

– Он будет побежден! Если у тебя нет на совести других грехов, покайся! Епитимьей, которую налагает на тебя Господь, станет это молчание.

Моя сестра монотонно исповедалась в своем грехе.

– А теперь замолчи, дочь моя, и унеси отсюда свою птицу – ей не место в храме.

Несколько дней спустя Анхела оделась в подвенечное платье с широченными рукавами, которое вышила для нее наша мама, и в предрассветной темноте повесилась на одном из прутьев большого вольера. Ее черная птица любовно выклевала ей глаза.

Глядя, как она качается на веревке под небом, отягощенным неподвижной яростью, можно было поверить, что она летит.

Долгая ночь

Во дворе шептались, будто через несколько часов после того, как вынули из петли труп Анхелы, в исповедальне отца Андре появилась женщина в подвенечном платье. Говорили, что он тотчас узнал ее голос. Она нашла верные слова, чтобы высказать свою любовь, а потом прибавила, что ему теперь совершенно незачем бояться ее тела, но она оставляет ему свой голос, чтобы заполнить его одиночество.

Потрясенный священник не смог пойти за этим видением, рассеявшимся в свете за дверью, потому что в церкви уже звучало пение Анхелы, то самое печальное пение, которое отзывалось в нем с первого дня и которое будет теперь вечно его преследовать.

Оставалась только я. Единственное препятствие между влюбленными.

Я словно лежала поперек кровати моей старшей сестры и ее машиниста. Последняя сестра, которую надо было выдать замуж, чтобы они наконец смогли утолить разгоравшееся годами взаимное влечение чем-то еще, кроме слов и сказок.

Ни солнце, ни Клара больше не показывались, и сказки во дворе стали печальными и недобрыми. Такой зимы мы еще не знали.

С наступлением темноты Анита рассказывала нам жестокие сказки. Она говорила, что арабские служанки крались вдоль стен всякий раз, как она приходила на виллу М. Д. и пыталась увидеть Клару. Она уверяла, будто читала на их лицах безмолвный страх, а экономка высокомерно отвечала, что молодая хозяйка не может принять ее.

– Их заставляют молчать, – шептала она нам в толще ночи.

По ее словам, было отдано распоряжение, а распоряжения М. Д. не обсуждались. Клара была больна, ей требовались тень и покой, и никакой свет извне не должен был нарушать ее сон.

Назавтра же после свадьбы старик потребовал, чтобы солнце не входило в спальню его молодой жены, пока он не разрешит. Все было устроено в соответствии с этим, и он, неспособный насладиться безмерной красотой нашей сестры, все позже раздергивал по утрам тяжелые шторы, чтобы она все дольше оставалась в его власти.

– Через несколько дней он стал впускать слабое зимнее солнце только после того, как Кларе подадут еду, – рассказывал голос Аниты. – Потом он стал будить ее только к чаю, когда бледное светило уже опускалось за большой вольер. И тогда она выбегала на террасу, нависавшую над городом, а солнце, ощутив присутствие нашего светлячка, с трудом высвобождалось из облаков, чтобы на мгновение коснуться ее, прежде чем погрузиться во тьму.

Вскоре муж вообще перестал ее будить. Теперь он мог заниматься своими делами, часами разглаживать свое лицо перед большим зеркалом, звать к себе портного и цирюльника, приглашать толпу друзей, не опасаясь, что жена воспользуется этим и сбежит. Ночь казалась ему самой надежной темницей.

Обезумевший от любви и неспособный ее утолить, он предпочел держать Клару в своей власти таким способом. Для этого достаточно было не подпускать к ней свет. Солнце отвернулось от города, и оградить ее от солнечных лучей было не так уж трудно.

Каждое утро в присутствии бессонного и недоверчивого мужа служанки перестилали постель и мыли при свете свечей бесчувственное, едва живое тело юной хозяйки. Постепенно они стали замечать ночные следы. Но запятнанные простыни, запахи пота и спермы, следы укусов и царапины на теле Клары не нарушали совершенства ее улыбки. Знаки множились, и служанки испугались, они почувствовали себя сообщницами мерзости и ничего не могли с этим поделать.