Горгона и генерал

В тот вечер, когда был убит Свон, генерал довольно шустро изловил лакея-убийцу, а вот на то, чтобы выбить из него имя заказчика, ушло драгоценное время.

Слишком драгоценное, как потом оказалось.

Советник Трапп — предсмертным хрипом извлек из себя лакей.

Никто и никогда не ожидал от этого человека терпения и понимания, но зарезать любовницу сына на королевском балу было перебором по любым меркам.

Возвращался во дворец генерал очень мрачным: угораздило же его оказаться в такой нелепой ситуации, когда приходится одного близкого человека защищать от другого. И как прикажете останавливать упрямого старика, который ненавидел, когда его планы не доводились до конца?

Что бы он сейчас ни сделал — это лишь приведет к новым покушениям.

И кто знает, чем закончится это противостояние.

Как оказалось, пока он предавался размышлениям, горгона уже все решила по-своему.

Отец был в ужасном состоянии, когда к нему пустили. Яд прочно обосновался в его организме, и королевский лекарь мог только бессильно смотреть на эту агонию.

Последние силы советник Трапп потратил на то, чтобы вызвать к себе командора Ганга, судью Фильстертона и обвинить в своем убийстве Гиацинту.

Не было никакой возможности избежать её ареста.

Вопрос, на который Трапп наверняка никогда не узнает ответ, — знала ли Гиацинта о том, что в стакане, поданной Нитой, был яд.

Сколь отчетливо она понимала, к чему приведет её эскапада с осколком?

Он склонялся к мысли, что если не знала наверняка, то рассчитывала на это. Никогда в жизни горгона не стала бросаться бы стеклами просто так. Практичность всегда в ней брала вверх над эмоциями, и даже в самом сильном волнении Гиацинта прекрасно понимала, что она делает и зачем.

Даже если — особенно если! — её пытались убить дважды за вечер.

И если на окнах её спальни были решетки, а под подушками револьверы.

И можно только представить, как она жила последние месяцы, — как под обстрелом.

Свон докладывал, что её дважды пытались похитить: один раз Бронксы, мечтающие, чтобы она переписала на них деньги, и второй раз те, кто охотился за архивами Крауча.

«Ты не посмеешь меня обвинять», — сказала она ему в карете, и в её голосе была только ярость.

У него, в общем, было немного времени на обвинения.