– Мебель почти всю вынесли, остался только рабочий стол из спальни. И мы там вот, – поднял руку с зажатой в пальцах папкой крепкий мужик примерно моих лет, – не вы забыли? – поинтересовался Семен.
– Что это? Вы смотрели? – непонимающе уставился я на красную канцелярскую штуковину. Не припоминаю, чтобы я в той квартире когда-либо держал документы.
– Смотрели. Вы же сказали, что все в квартире под выброс. Вот мы и заглянули, – будто извиняясь, пожал плечами бугай. – Здесь снимки какие-то.
– Снимки? – удивленно заломил я бровь.
И тут меня осенило. Неужели Рыбкина собиралась второпях и забыла свои работы? Я ведь, дундук, за год ни разу даже не подумал заглянуть в шкафы или ящики. Надобности не было.
– Да. Фотографии. Красивые. Жалко выбрасывать. Так что с ними делаем?
– Давайте их мне, – поднялся я и забрал папку, – еще какие-то проблемы?
– Пока все.
– Отлично, – кивнул я, – продолжайте работу, – сказал, возвращаясь в свою гостиную.
Усаживаюсь на диван, отключая звук у монотонно трещащего телевизора, и откладываю мобильник, с каким-то затаенным трепетом беря двумя руками папку, найденную в квартире Влады.
Сердце заходится в бешеном ритме, отбивая чечетку о мои ребра, и я сам не замечаю, как руки начинают мелко дрожать. Казалось бы, с чего это? Не понимаю. Не нахожу ответа, почему в душе всколыхнулось такое адское волнение, обжигая до кончиков пальцев, которые в данный момент прикасались к цветному пластику. Но набравшись-таки смелости, открываю папку.
Секунда. Даже короткое мгновение уходит на то, чтобы сфокусировать взгляд осознанно на том, что я вижу.
Фотографии. Снимки. Фотокарточки. Много фотокарточек. Разных: цветных и черно-белых. Больших и маленьких. Четких и слегка размытых. Но неизменно каждая из них создает ощущение, будто перед тобой живая, настоящая картинка. Картинка, что двигается и существует.
Сердце защемило. Руки задрожали пуще прежнего. А в висках запульсировала с сумасшедшей скоростью кровь, учащая пульс. Я перелистывал кадр за кадром. Вглядывался в абсолютно каждый!
Кася, много Каси. Этой пушистой задницы с хвостиком. Будто специально позирующей своей хозяйке.
Влада, улыбающаяся так заразительно, что где-то глубоко стало нестерпимо больно от мысли, как сильно я соскучился по этой улыбке! В ушах, словно звоночек из прошлого, прозвучал ее голос и излюбленно-ехидное: дядя Паша.
Влада. Моя Влада. Раздражающая до звона в ушах, настырная, вредная, упрямая, порой невыносимая, но такая… настоящая.
Кофе, завтрак, клубничный, любимый Рыбкиной, торт. Моя квартира, ее квартира… и я.
Больше половины снимков были… со мной. Как? Когда? Каким образом она успела запечатлеть эти кадры, даже не представляю! Но меня было так много на этих фото, и чувствовалась такая любовь от этих снимков, что дыхание перехватывало снова, и снова, и снова. Как у какой-то впечатлительной барышни, ей богу! Но его просто сперло. Зажало в тиски, вместе с сердцем, которое напрочь отказывалось биться дальше в одиночку. В него ножами вонзалось чувство одиночества.
Еще одно фото. Я и Влада. Тоже непонятно, как девчонка успела его щелкнуть, но, наверное, именно этот снимок стал переломным моментом всей моей жизни. Вспоминая потом, до самой старости, этот день из своего бренного существования, я понимал, что вот она – отправная точка. Ее смеющиеся цвета летней зелени глаза, пухлые, сладкие губки и ярко-рыжая копна волос. Селфи Рыбкиной на фоне меня, сидящего чуть в отдалении с ноутбуком за кухонным столом и совершенно ничего вокруг не замечающего.