Укрощение рыжего чудовища

Ну надо же. Никогда бы Глеб Николаевич не подумал, что такие лица, как у этого Тихона Тихого – довольно непритязательно вытесанные матушкой-природой – пригодны для выражения настолько гремучей смеси эмоций. И даже не в лице дело. В глазах. Помимо мозгов парню достались еще и очень выразительные глаза. И сейчас в них плескался дикий коктейль противоположных чувств. Откровенная, животная какая-то паника. Чуть ли не страх, чуть ли не ужас. И в компанию к ним – надежда. Та самая сумасшедшая надежда, которая бывает, когда не бывает уже ничего. Когда всё против человека, а он только ею, надеждой, и живёт. Вот что было в глазах Тихона Тихого, когда он смотрел на отца, остановившегося у его постели.

А Тихон в это время нелепо и некстати вспомнил о том, как стыдился отцовской рясы в юности. И сейчас был благодарен отцу за то, что он одет в мирское. И выглядит, между прочим, очень внушительно. А вторая мысль была о том, что это мерзко и подло – стыдиться собственного отца. И всё равно, если бы мог – Тин бы сейчас сбежал. Но сбегать было некуда. И Тихон смотрел на отца, как кролик смотрит на подползающего к нему удава. Вжался плечами и спиной в подушку. Некуда убегать. И незачем.

Левой рукой Аристарх Петрович прижал к груди бороду, наклоняясь. Поцеловал сына в лоб. Разогнулся и погладил правой Тихона по голове. Робким, почти невесомым и очень неуверенным движением, каким прикасаются молодые отцы в первый раз к своему новорождённому чаду – когда дитя такое маленькое и хрупкое, что до него дотронуться страшно. И хочется, и боязно. И то, что отец был уже далеко не молод, а дитя – совсем не новорождённым, не имело сейчас никакого значения.

– Здравствуй, сынок.

Глеб Николаевич вдруг отчётливо понял, что присутствует при последнем акте семейной драмы Тихих. И он тут, наверное, лишний. Но уйти сейчас казалось нелепым. И еще интересно посмотреть на реакцию непрошибаемого Тихого-младшего.

А младшего наконец-то прошибло. Сначала показалось, что он что-то скажет – губы дрогнули. Но вместо того, чтобы заговорить, он резко отвернулся. Буквально уткнулся носом в стену. Глебу Николаевичу со своего места было видно, как побелела кожа на скуле, как обозначился тонкий шрам – так сильно Тихон сжал челюсти. Лишь бы не говорить ничего. Лишь бы не вырвались ненужные слова. Эх, мальчик, мальчик… Так вот и доживёшь до инфаркта в пятьдесят на пустом месте. Нельзя так. Чтобы всё в себе. Чтобы ничего наружу.

Отвернувшись к стене, «мальчик» часто задышал носом. Почти засопел. В иной ситуации этот звук показался бы смешным. Но не теперь.

Дрогнули пальцы на одеяле. Аристарх Петрович тут же среагировал на этот крошечный жест, накрыл ладонью руку сына. И едва не задохнулся от счастья и облегчения от того, как крепко пожали ему руку в ответ.

Глеб Николаевич смотрел на эти две руки на одеяле – почти одинаковые, здоровенные мужские руки, крепко сжимающие друг друга. Нет, наверное, надо все-таки зайти попозже. Но даже со стула заведующий встать не успел.

– Я невольно услышал ваши последние слова, – обернулся к нему Тихий-старший. – Думаю, на часть ваших вопросов смогу ответить, пока Тиша с мыслями собирается. Например, про пулю, – неодобрительно покосился батюшка на тумбочку, – я ничего не знаю. Но как до этого дело дошло, пожалуй, догадываюсь. Что знаю, то расскажу.

– С интересом послушаю, – Самойлов почувствовал, как затекла поясница. Приподнялся, вытащил из-под себя стул и развернул его спинкой вперёд, на которую и облокотился, усевшись на сиденье верхом. – Полчаса у меня есть.

– Вряд ли мы уложимся в полчаса, да, Тиша?

Тиша угукнул, так и не отвернувшись от стены.

– Наверное, мне придётся начать рассказ с моего деда, – продолжил серьёзно Аристарх Петрович.

– Даже с деда? – хмыкнул Глеб Николаевич. – От седьмого колена? Иаков породил Исаака? А покороче… гхм… нельзя?

– Сначала был Авраам, – улыбнулся Аристарх в бороду. – Авраам родил Исаака. Но мы так далёко не будем углубляться.

– Это радует, – вздохнул Глеб. – Рассказывайте про деда. Пока мне никто не позвонил.

Так Глеб Николаевич Самойлов, врачеватель тел человеческих, стал нечаянно исповедником отца и сына Тихих. Именно ему они и рассказали свою непростую историю. Доктору Глебу и друг другу.

Тихон Тихий был настоятелем одного из старых московских храмов. Именно такие храмы с идиотским энтузиазмом взрывали новые хозяева страны в двадцатые и тридцатые годы прошлого столетия. Тихон Тихий новую власть не признал. За что и поплатился. Его храм взлетел на воздух в феврале двадцать восьмого. Настоятель присутствовал при этом – стоял за оцеплением. И в тот момент, когда белокаменный собор окутало огненное облако взрыва, в тот же момент разорвалось сердце старого священника. Инфаркт миокарда, если говорить сухим медицинским термином.

Вдова осталась с двумя сыновьями на руках. Пётр и Павел Тихие. Или, как называла их матушка, родом с Полтавщины, на малороссийский манер: Петрусь и Павлусь. И Петрусь, и Павлусь выводы из судьбы отца сделали и поняли, что с новой властью надо дружить. Правда, происхождение им биографию подпортило, но мозгами юноши были не обделены. Старший пошёл по инженерному делу, младший – по медицинскому. До поры, до времени всё было благополучно. Но происхождение все-таки дало о себе знать обоим Тихим – младшему раньше, чем старшему. Павла посадили в тридцать девятом. До войны не дожил – перед самым ее началом его унёс туберкулёз. Старшего ГУЛАГ забрал уже после войны, но без таких необратимых последствий. Пётр Тихий в лагерях выжил. Чудом, как он полагал. Потому что когда «красного конструктора», помещенного в одну камеру с уголовниками, его сокамерники решили «опустить», он впервые во взрослой и сознательной жизни взмолился. Отчаянно, громко, вслух. Его молитву к Богородице слышали охранники, но, разумеется, и не подумали вмешаться. А Пётр Тихий кричал, пополам со словами молитвы: «Живым не дамся, сам помру, но и с собой, кого смогу – заберу!».