Мы копали, Огарёв стучал на крыше молотком.
Неожиданно стук прекратился, и я услышала такой вопль, что чуть ведро с картошкой не выпустила из рук. Аж похолодела вся. Обернулась. По грядкам, путаясь в ботве, к нам мчался Огарёв.
– Ты что, сдурела? Какого хрена ты ведра таскаешь? – Он встал передо мной, как конь, в пене, только ноздри от ярости раздувались. – А ну поставь ведро!
Я покорно поставила. Не потому, что послушалась. А потому, что руки чесались. Что за моду взял – на меня орать?
– Твое какое дело?
– Ты беременная! У нас будет малыш! Тебе нельзя поднимать тяжёлое!
– Ой, это я недоглядела! – подбежала тётушка. Моя острая на язык тётушка оправдывалась! – Только отвернулась, а она вишь чего. Ну, Тонька!
Ах, так, значит… Двое против одного… Ну ничего, и не в таких переделках бывали.
– Так! – Я схватила из ведра крупную картофелину и замахнулась на Ярослава. – Щас в глаз получишь! Иди-ка ты отсюда на свою… крышу!
Тётка заколыхалась от смеха.
– Ой, Тонька, я бы на твоём месте поостереглась грозить картошкой мужику с топором!
Только тут я обратила внимание, что Ярослав действительно держал в руке топор. Но это не помешало мне швырнуть в него картофелиной – исключительно за его наглую усмешку. А он, как ни в чем не бывало, отбил снаряд ребром ладони и повернулся к тётушке:
– Рубероид в хозяйстве есть?
– Был кусок, – кивнула тетя. – Пойдём.
И они пошли вдвоем, но перед этим обернулись и хором сказали:
– Не смей поднимать вёдра!
Ну не кидать же в родную тётку картошкой…
Тётка вернулась, но докапывать картошку мы не стали. Решили не убиваться и оставить на завтра. Огарёва я демонстративно проигнорировала и надменно прошествовала в дом. А вот тётушка поставила в сарай лопату, остановилась около Ярослава, и они начали что-то живо обсуждать, а тётка еще при этом заливисто смеялась.
– Надеюсь, вы не собираетесь его пускать ночевать, – принялась качать права я, едва тётя вошла в дом.
– Мне моя посуда еще дорога, – пожала плечами Антонина Петровна. – А вы перебьёте всё!