Ваня, что же ты творишь? Медленно-медленно, быстро-быстро. Медленно-медленно, быстро-быстро… просто вести отсчет в голове и не обращать внимания на боль. Между ладонями зажата роза. Она ранила обоих. Это тоже стало частью танца.
Медленно-медленно, быстро-быстро… медленно-медленно… ноги отсчитывали шаги, а он вел – аккуратно, уверенно, шептал, что надо делать. И этот шепот до дрожи. И рука на спине до мурашек. И губы совсем близко. Они что-то говорят, а Дуня в какой-то момент перестала понимать.
Главное – медленно-медленно, быстро-быстро… главное – улавливать мелодию и чувствовать его тело. Когда ноги привыкли к однообразным движениям, в танец ворвалась музыка. Дуня услышала ее. Танго! Настоящее танго. Нет другого такого танца, в котором одновременно собраны отчаянье, страсть, ненависть и… любовь.
Медленно-медленно, быстро-быстро, а потом… поворот? Ваня понял, он повел, он увлекал ее за собой, дальше, в танец. В танго. Туда, где есть все. Даже выкручивающая душу тоска.
Танговая позиция предполагает близкое расположение партнеров. Но на первом круге Иван еще давал ей пространство, чтобы Дуня чувствовала себя свободней. Однако потом… потом они встали так близко, что он чувствовал ее всю. И как поднимается и опадает ее грудь от частого дыхания. И что на бедре под гладким шелком только тонкая ленточка стрингов. И как одуряюще пахнет от ее разгоряченной шеи и волос. И как она точно ловит каждое его движение, каждый намек пальцев. И как жарко и влажно между ладонями, в которых зажата роза. На ее руке лента, бант на запястье. Мешает. Царапает, не дает поймать на ощупь биение пульса. В конце «прогулки» Иван перехватил зубами розу и, подняв Дунину руку вверх, потянул за конец ленты. Ткань серой змейкой легко скользнула вниз по ее руке – вслед за его пальцами. А на ладонях оказалось немного красного. Так вот почему там было горячо и влажно. Они заметили это оба. Но в ее глазах уже не было паники и мольбы. Только безумие танго.
Потянув за конец ленты – он словно ее раздел. Так мужчина раздевает женщину перед тем, как заняться с ней любовью. И снова роза в зажатых ладонях. И почти уже не больно.
У ее танго коньячный запах, потому что его губы пахли коньяком. Как тогда у нее. У ее танго темные-темные глаза с пушистыми, совсем девчоночьими ресницами. Не наглядеться. У ее танго потрясающие руки с вытатуированной вязью загадочных линий. И нельзя прикоснуться. У ее танго собственный рисунок шагов. Когда Дуня увидела перед собой вытянутую мужскую ногу – она, не задумываясь, перешагнула, почти дотронулась. Он снова выставил ногу. Она снова перешагнула. Это было волнительно, дурманяще, очень интимно… она не танцевала – она занималась любовью… медленно-медленно, быстро-быстро…
Жила, дышала, слышала, покорялась, умирала.
Любила.
Кажется, музыка играла гораздо дольше, чем ей полагалось. Кажется, они танцевали вечность. И он провел бы так еще одну. Но крещендо нарастало к неминуемому финалу, и они чувствовали это оба.
И она сама – сама! – падает назад, полностью уверенная в том, что руки его – удержат. Плотно натягивается ткань на лифе платья. Он помнит точно, какого цвета и формы то, что под ним. Видит так ясно, словно платья нет вовсе. Его рука скользит по бедру и задевает тонкую ленточку под шелком. А вот то, что скрывается под этой частью белья, он не разглядел тогда толком – и уже не увидит. Не прикоснется губами, не подарит удовольствие таким образом. Уже нет. Уже – все. Уже – конец.
Остановились смычки, замерли пальцы музыкантов, отпустив зажатые струны. Но звуки еще дрожали в воздухе. Как дрожала в его руках она.
Ладонь – шипы – ладонь. Прижавшись влажными лбами. Дыхание – прощальное – бурное – общее.
Он все-таки не смог удержать слово. Единственное. Потому что любовь может принести боль. Но любовь не может быть ошибкой.
Ваня что-то беззвучно сказал. Она не успела поймать слово – слишком поздно подняла голову, увидела лишь, как его губы выпустили последний слог. Дуня стояла неподвижно, с широко раскрытыми глазами, слишком потрясенная, чтобы осознавать, что множество взглядов было приковано в этот миг к ним, так и не разомкнувшим рук после танца.
В возникшей абсолютной тишине раздались вдруг одинокие аплодисменты. Вздрогнули оба, вернувшись к действительности, и обернулись на звук.
Ростислав Игоревич Ракитянский стоял у края площадки и хлопал в ладоши. По спине пробежал холодок, Дуня снова перевела взгляд на Ваню, ища в нем поддержку. Он тоже смотрел на нее и тоже что-то искал в ее глазах, а потом вложил в руку цветок, на мгновенье сжав поверх ее ладони свои пальцы, и ушел. Она видела удалявшуюся спину Ивана как в замедленной съемке. Не могла поверить.
Оставил одну. Посреди пустого танцпола. На Дуню все смотрели, не скрывая любопытства, разглядывали. А он ушел.
Тишина затягивалась и становилась давящей. Ведущий быстро сообразил и, давая отдых музыкантам, включил залихватский танцевальный хит. Народ живо заполнил площадку, обступив Дуню со всех сторон, и стал воодушевленно отплясывать. А она так и стояла, замерев, убитая и полностью раздавленная Ваниным уходом и своим открытием. Кто-то потянул за руку, потащил прочь от толпы, усадил за стол. Дуня повернула голову. Ракитянский. Он аккуратно вынул розу из ее онемевшей руки. На ладони остались ранки от шипов и размазанные капли крови. Дуня завороженно смотрела на них до тех пор, пока Ростислав не приложил к ладони смоченную в воде салфетку.
– Вот так будет лучше, – мягко сказал он, а потом наполнил два бокала шампанским и один из них вручил ей. – Я пью шампанское, когда мне грустно и когда мне весело. Иногда я пью его, когда я одна. Когда у меня есть компания, я считаю просто необходимым выпить. Это слова мадам Лили Боллинджер, главы одноименного шампанского дома. Она права?
ebooksa