Отъявленные благодетели

– Я…

– Нет, подожди. Если ты не готов рассказать правду, лучше ничего не рассказывай. Ложь я почувствую.

Я уставился сразу во все стороны. Завертелся как ужок на сковородке. Вселенная, возопил я, пошли какую-нибудь херню, чтобы отвлечь ее внимание! Детдом, спецназ этот клятый – она начнет меня жалеть, а жалость убивает любовь. Любовь – слишком шаткая конструкция, чтобы выдержать жалость. Вселенная молчала. Не совсем молчала, конечно, на горизонте справа я заметил развесистый вяз. Или не вяз. Развесистое дерево. Не березу, не дуб, не клен, не елку, не сосну, не эвкалипт. На этом мои познания в области деревьев заканчиваются. Нет, еще иву знаю, но это точно была не ива. Я затыкал пальцем в дерево и заорал:

– На обочину, Сева. Это оно!

Сева был деловит – съехал на обочину, развернулся и спросил:

– Кто – оно?

– Не кто, а что. Дерево Кутузова. Неподалеку от этого места было его поместье. Перед своим назначением на пост главнокомандующего российской армией он пришел сюда, поклонился древнему вязу в пояс, зарыл под ним повязку и пообещал Господу Богу освободить Отечество от французского ига. И, как тебе известно, освободил. Мало кто знает эту историю. Мне ее рассказал пермский историк Андрей Зиновьев. Большой специалист архивного дела, между прочим. Пойдемте. Надо поклониться могучему вязу. Постоять в тишине.

Кажется, Ангел меня раскусила. Во всяком случае, ее брови называли меня мудозвоном. А Сева ничего, заглотил. Фамилии историков добавляют лжи правдоподобия. А ведь Хомяков черт-те когда задался совершенно правильным вопросом: «Истина от авторитета или авторитет от истины?» Хорошо, что Сева им никогда не задавался, а то послали бы меня вдвоем с Ангелом и поехали домой.

На улице было ветрено, но не так ветрено, как когда щеки сечет, а так ветрено, когда корова языком лижет. К дереву мы подошли, слегка оросив ботинки. Оно стояло на отшибе, в чистом поле, как бы противопоставляя себя плюгавым березкам. Если б кто-нибудь выкрасил березки в темный цвет, я бы сказал, что Илья Муромец противопоставляет себя монголам. Хотя к монголам я, в общем-то, хорошо отношусь. Мне печенеги не нравятся. И половцы. Не знаю почему. Наверное, потому, что у них не было Чингисхана и Батыя. Или потому, что они не приняли буддизм. Слишком уж чужд пантеизм современному человеку. Да, знаю, разлит в воздухе, но разлит не явно. А у тех – явно. Ну, и со Святославом как-то нехорошо получилось. Чашу из его черепа точно не стоило делать. Вообще, взять бабло у Цимисхия, чтобы ордой кокнуть князя, противно европейским представлениям о чести. Тебе ли говорить о чести, ты женщин лижешь. А я скажу – Гай Петроний Арбитр тоже лизал, ему тоже предъявите? Гай Петроний Арбитр офигенный был мужик. При Нероне жил. Или Нерон при нем. Это как посмотреть. Польский режиссер Ежи Кавалерович снял про него фильм. Ну, не только про него, но и про него тоже. Там Нерон поджег Рим, чтобы написать правдоподобный стишок о страшном пожаре. Пожар действительно получился страшным, а стишок, как водится, плохим. В пожаре император обвинил христиан. В центре сюжета так-то любовная линия варварки-христианки и римского аристократа, но зацепило не это. Зацепил, понятно, Гай Петроний Арбитр. У него даже погоняло крутое – Арбитр Изящества. Да если б меня хоть раз так назвали! Олег Званцев – Арбитр Изящества. Я прямо сейчас, по дороге к дереву, произношу это про себя, и у меня Билли Бой вскидывает головку – а не его ли зовут?

Ну, так вот. Этот Арбитр Изящества – хитрожопый придворный Нерона, мыслитель, конъюнктурщик, но человек большой. Эта большесть его и губит. Он словесно восстает на Нерона, когда тот решает обвинить в пожаре христиан. Не потому, что любит христиан, а потому, что Нерон в доску уже офигел. В каком-то смысле Петроний не сдержался, но лучше вот так не сдерживаться, чем сдерживаться как угодно. Вечером того же дня, когда произошел разлад с императором, Петроний устроил пир. В разгар пира ему принесли письмо от Нерона. В письме было сказано – завтра Рим узнает, что мудрый Гай Петроний Арбитр нашел виновников пожара – гнусных христиан. Смерть христианам! Слава Петронию! Смерть христианам! Слава Петронию! С таким раскладом Арбитр Изящества согласиться не смог. Под занавес пира, почти под утро, слуги внесли две серебряные чаши с водой. Петроний положил в них руки, раскинув их в стороны. Рабыня, с которой он делил ложе, спросила его: «Для чего эти чаши?» Для того чтобы не испачкать кровью простыни, ответил Петроний. А рабыня все поняла, легла к своему господину и тоже положила руки в чаши. Петроний попытался ее отговорить, но она сказала: «Оставь». Тогда Петроний кивнул старому слуге. Тот подошел, достал острый кинжал и вскрыл любовникам вены. Сначала Петронию, потом рабыне. Вокруг плясал безумный Рим, а эти двое лежали, улыбались и вскоре умерли. По-моему, совершенно замечательно, жутко правильно и действительно красиво.

К дереву я подошел со слезами на глазах. Чё, думаю, я подошел к нему со слезами на глазах? Нет, понятно, что из-за Петрония, но вяз-то к нему никакого отношения не имеет. Со мной такое бывает – наврешь вдохновенно, а вдохновение сразу никуда не девается, волокет. Потом не помнишь, что раньше было. Но я вспомнил, потому что Ангел спросила:

– А где было поместье Кутузова?

– Кутузова? Михайло Илларионыча? А в трех верстах отсюда. Да-с! Наличники резные, яблоневый сад. В детстве Михайло Илларионыч страшно любил по нему бегать и ловить шмелей. Уже тогда в нем чувствовался характер, потому что шмелей, а не бабочек. Говорят, отрывал им крылышки, а потом отпевал, как поп учил. На лошадке деревянной скакал. Шпажка у него была, так он ею подсолнухи рубил. Вжих-вжих! И голова с плеч. А на этом вязе качелька была. Из пенькового каната, который Петр Первый из Голландии привез. Вяз тут с незапамятных времен стоит. Есть легенда, что его Александр Невский посадил по случаю Ледового побоища, но это неправда. Знал ли Михайло Илларионыч, что придет сюда закапывать повязку перед Бородинской битвой? Не знал, конечно. Мы вот тоже живем и ничего-то про себя не знаем. А только узнаем, там и помрем. Эх! Вяз какой, а? Стать древнерусская. Мощью веет, чуете? Помолчим.

Помолчали. Сева поодаль гулял и моей пурги не слышал. Ангел меня раскусила, но треп ей понравился. Она смотрела лучисто, очень тепло. На меня так мама смотрела, пока не умерла. Я уже потом в детдоме оказался, в четыре года. Была бы бабушка… Или отец. Не было. Последний в роду теперь. Детей не хочу. В смысле заводить. Да и не могу я – бесплоден. Из моих сослуживцев тоже почти никто не смог, так – пара человек. Русский остров, он не про детей. Бердяев говорит – дурная множественность. Не знаю. Не то чтобы мне хотелось продолжить себя в сыне или дочке… Нет ведь никакого продолжения. Человек конечен. Во всяком случае, здесь. Можно, наверное, пообретаться в пространстве мифа, но, мне кажется, когда в земле лежишь, тебе похер. Тебе уже на всё похер, если вдуматься. Дети нужны, чтобы эту жизнь пережить. Как собаки, только люди. Круговорот генов под равнодушным небом. Стоп. «Круговорот генов под равнодушным небом». Это что за дичь? Я напрягся и как бы вышагнул из потока своих мыслей. Посмотрел на мысли в профиль, если можно так сказать. Депрессуха. Дождался. Отходосики клятые. Мир стал плоским. Так всегда бывает. Депрессуха – это смерть мифа. Ничего не можешь мифологизировать. Даже легендарный вяз вдруг стал обычным деревом. Почему-то срубить его захотелось. Расхерачить топором. Норадреналин, серотонин и дофамин собрали манатки и свалили на Бали. Нас на острове Бали аж три раза наебли. Захотелось действовать. На голой воле, на чем-то надмирном, живущем во мне помимо гормонов. Идти на сомкнутый ряд штыков с ножом наперевес. Драться. Бесконечно долго и красиво драться, показывая все, на что способен, а потом умереть. Вот так вот! Ибо нехер!

Я сорвался с места и обрушил на вяз шквал ударов. У меня голени приучены. Я ими черенки могу ломать. Не знаю, как это смотрелось со стороны. Жутко, наверное, потому что Ангел закричала:

– Олег! Остановись! Ты поранишься!

Я ее слышал, но только ушами, а не телом. Таламус и гипоталамус не пропускали слова Ангела в кору мозга. Мозг вообще исчез. Я уничтожал вяз. То есть я уничтожал свою депрессуху, а доставалось вязу. Периферией я видел, как Сева подбежал к Ангелу. Они боялись ко мне подходить. Если честно, правильно делали. Хочет человек бить дерево – пусть бьет. Законом пока не запрещено. Хотя с нашими законотворцами за завтрашний день я не поручусь.

Минуты две я работал на всех оборотах. Летела кора. Не мозга – дерева. Потом я упал на колени и чуть сразу не уснул, но не уснул. Подбежала Ангел. Я на нее оперся, и мы пошли к машине. Крепкая все-таки женщина. Люблю крепких. Так и вижу нашу счастливую семейную жизнь – я напился в гостях, а Ангел несет меня на плече домой. Смешно. Никогда такого не будет. Не пьянки, а счастливой семейной жизни. Я ведь не про жизнь, я про смерть. Только тупое упрямство не дает мне принять эту мысль.

В машине я сразу уснул. Проснулся уже на подъезде к Петербургу. Не поверите – отдохнувшим и злым. Закончились мои отходосы. Я хотел жрать, пить, трахаться и высовывать голову в форточку, как собака. Примерно в таком состоянии, наверное, снимают «Криминальное чтиво».

– Привет, Ангел.