Отъявленные благодетели

– Всё. Даю отбой. Действуй.

Я положил трубку. В глазах Ангела стояли слезы.

– Какой-то Саврас поедет пытать человека и, возможно, сойдет с ума. Почему всё так, Олег?

– Для того он и будет пытать человека, чтобы мы поняли, почему всё так.

Я чувствовал себя мерзко и возвышенно. Как Барклай-де-Толли, принявший решение отступать ради победы. Мы сели в машину и сразу обнялись. Не знаю почему. Как-то само получилось. Хорошо, когда есть кого обнять в этом встряхнутом мире. Через час мы въехали в Петербург.

Глава 3. Питер

Не люблю Петербург. То есть – люблю, конечно. Это как с Моникой Беллуччи. Ее все любят, понимаете? И Петербург все любят. А я его ненавижу. Из чувства противоречия. Мне мое чувство противоречия дороже всех треклятых ампиров, готик, Эрмитажей и Финского залива с Адмиралтейством. Вот интересно, почему залив Финский, а вокзал Финляндский? Будь я не собой, а кем-нибудь другим, знатокам в «Что? Где? Когда?» послал бы. Пусть прифигеют. Питер похож на деревню. Одна центральная улица – Невский. Морская такая деревенька. В какую сторону ни пойдешь – ветер в харю. «Ветер в харю – я хуярю». Поговорка такая есть. В Петербурге придумали. Гадом буду, не сомневайтесь. Если чванливые петербуржцы будут вас своей изысканностью гнобить, смело тычьте их носами в эту поговорку. Только будьте осторожны. Они от слова «хуярю» кончить могут. Вообще, конечно, Петр I – тот еще извращенец. Не в том смысле, что у него член длиной сорок четыре спички, как нам Сито в детдоме рассказывал, и он лошадь трахал, а в том смысле, что на болотах. Балтийское море, окно в Европу – это понятно. Но жить-то здесь нахера? Воткни могучий гарнизон, пару крепостей – и здравствуй, Вася. Нет, заселил. У меня знакомая в Питере есть. Инфернальница. В Перми жила – девушка как девушка, спортивная. А в Питер переехала, два года прошло, все – инфернальница. Бледность болезненная. Депрессуха. Ты хоть трахаешься, спрашиваю. Ты что, говорит, я осознаю свою сексуальность. В Перми трахалась, в Питере осознает. Города, как люди. Одни рождены для жизни, другие – для смерти. Дэнни де Вито и Курт Кобейн. Ну, вы поняли. Пермь – она для жизни. Какой-никакой, но жизни. А Питер – он весь про смерть. Офигенную, красивую, жутко благородную, но смерть. Я поэтому с чувством тревоги сюда въехал. Атмосфера, понимаете? Декадентщина такая. Упадок. Неправдоподобные красоты. В Питере я как бы вынужден тратить дополнительные силы, чтобы не попасть под очарование этого долбаного упадка. А у меня сил и так с гулькин нос. Бориску еще развеивать. За Ангелом присматривать. От ушлепков сумасшедших отбиваться. Короче, я был сосредоточен и зол. Надо, думаю, возле Невского кости бросить, потому что ездить на метро совсем не вариант. С одной стороны – много людей, а с другой стороны – людей много. Могут постесняться, а могут не постесняться. Воткнут финку в бок на эскалаторе, и вся недолга. Даже если б я был стоглазым шестируким Шивой, и тогда бы не среагировал, среагировал. Но сначала мы заехали на Сенной рынок – симку левую взяли, чтоб с Фаней связь держать, эсэмэску ему кинул. Минута промедления и можно заблудиться. Не в смысле потеряться, а влететь в блудняк. Хотя мы уже в нем, но у всего на свете есть мера, степень, глубина. И у блудняка тоже.

На Достоевского прикатили. Там отельчик небольшой. Я в нем однажды останавливался. Горничную отжарил. Не насилие, ничего. Попкой крутила, ну, я руку и положил. А она изогнулась кошкой и глядит томно. Смешно будет, если они с Ангелом поцапаются.

Приехали. Сева, говорю, могу тебе номер снять, отдохнешь, а потом поедешь. Ладно, говорит. Сосну малёха. Соснет он. Где и откопал это словечко? Заселились. Фартануло, на самом деле. Лучше б с прахом фартануло. Трудовик наш в таких ситуёвинах говорил – а поебаться не завернуть? А воспиталка так – а ху-ху не хо-хо? Кому чего от жизни не хватало. Трудовику – потрахушек, воспиталке – загадочности. Не знаю, как наша гостиница называется, больно мне надо всякую херню запоминать, но номера там лапидарные. Если с разбегу влететь, обязательно об кровать споткнешься. Или в стол врежешься. Или в шкаф. Хотел бы я посмотреть на мудаков, которые всю эту херь туда затаскивали. Нам с Ангелом номерок на втором этаже достался, а Севе на третьем. Отчалил. Я поспать так-то хотел. Ранение, транс, то-сё. Табличку «не беспокоить» на дверь присобачил, зашел и передумал. Кровать. На кровати Аленушка сидит. Ножку на ножку закинула и ступней качает. Туда-сюда, туда-сюда. Ангелочек мой. А в глазах голодок. Не голод, а именно голодок. Если в картинках об этом рассуждать, то голод как бы порнухой получается, а голодок – вроде изысканной эротики. Порнуха только скопцов возбуждает, у которых фантазии нет, чтобы дофантазировать. Им в лоб надо – вот щелка, вот титьки, вот жопа голая. А мне намек нужен, экивок, закулисье. Ножка, взгляд, изгиб губ, плечо. Дальше я сам разойдусь. Такое иной раз в башке пронесется, ух. Тут тоже. Едва глянул и сразу вижу – щас на колени брошусь, джинсики стяну, повалю, и в мякоть нежную, и руками шарить, конвульсивно, в предынфарктном восторге. Люблю восторг. Некоторые говорят – какой восторг, боже мой! Нихрена. Искать его надо. Добывать. Нюхать. Жамкать. Мять. Чувствую – еще чуток, и сорвусь пружиной. Тишина такая. Молчим оба. Как незнакомые. Тут телефон затренькал. Посмотрел на автомате. Федор Фанагория. И не взять нельзя, и взять невозможно. Взял.

– Излагай, Фаня.

– Это фарш, Олежек.

– Саврас в порядке?

– Водку пьет. Бог миловал.

– Не томи.

– Даже не знаю, как такую дичь говорить.

– Как есть, так и говори.

– Я не бухой.

– Я слышу.

– Просто помни об этом.

Ангел пережила разочарование и подошла ко мне. Я включил громкую связь.