Его женщина

Если бы кто-нибудь сказал мне, что эстонцы – прохладные люди, я бы рассмеялась тому в лицо. Кажется, ни один итальянец или кавказец не смог бы сравниться с темпераментом и воображением моего Юри.

Была ли это любовь? Конечно же нет! Я много раз убеждала себя в том, что это любовь. Да, такая любовь! Она ведь бывает совсем разной, верно? Это совсем не так, как было у нас с Сережей, да. Впрочем, так, как с Сережей, и быть не могло – такое не повторяется.

Я убеждала себя, что люблю этого человека. И он, безусловно, любит меня. Было невозможно признаться себе в том, что здесь, во всей нашей с ним истории, в этой комнатке с душной геранью на подоконнике, на узкой и скрипучей кровати, любви не было. Это была страсть, влечение, но не любовь. Да, именно страсть. И нет ничего в этом плохого! В конце концов, это то, что не всем дано испытать. А мне удалось.

Но я хотела любить и чтобы любили меня. Я хотела быть честной. А он – он хотел меня.

Нас бросало, швыряло, било об углы и камни, как будто мы сплавлялись по горной и бурной реке.

Мы понимали, что это зависимость. Страшная зависимость друг от друга, почти наркомания. Мы задыхались, если не виделись больше месяца. Накануне его приезда у меня поднималась температура и бил сильный озноб. Я переставала есть. Мне было на все наплевать. На все и на всех. Это уничтожало, испепеляло меня, разрывало на части. И самое страшное – остановить это было не в моей власти. Я страдала, мучилась, но не хотела – вот что самое главное! – вырываться из этого круга. Мне было хорошо? Конечно же, нет – скорее всего, мне было плохо.

Я с собой не справлялась. Окончиться все это могло или трагически, или по чьей-то сильной воле. Мы были рабами друг друга, мы были рабами себя. Мы не сопротивлялись. Зачем? Зачем прилагать усилия к тому, что невозможно изменить?

Иногда была нежность. Мы скучали. Звонили, посылали телеграммы, ждали свиданий.

Но нам ни разу не пришло в голову поехать куда-то вдвоем, например, в Ленинград. Или ближе. Или дальше – какая разница? Так, дня на три. Или просто погулять по Москве, сходить в кино или в музей. Этого не было.

Я бежала в Быково, он стоял у двери. Я бросалась в его объятия, он торопливо проверял, хорошо ли закрыта дверь. И начинался наш морок, омут, черная, бездонная яма, провал.

Это тянулось почти три года – ужасный срок!

В какой-то момент я поняла, что очень устала. Я стала тяготиться этим. Я мечтала, чтобы все закончилось, и боялась, что все закончится и я снова останусь одна.

Это была тюрьма – моя тюрьма.

Почти три года ожиданий, мокрых простыней, моей бесконечной тоски, вечного разочарования – все-таки я чего-то ждала. Почти три года вечных страхов, что все раскроется и, значит, закончится.

Я устала от бесконечного ожидания, от того, что все будет точно так же, как и всегда – два или три коротких дня, и все закончится.

Два или три дня в чужой казенной комнатке, почти без разговоров, почти молча, с короткими, пустыми фразами ни о чем.

А дальше снова мое одиночество, тоска, печаль и вечное чувство вины – перед его семьей, детьми, женой и матерью. Перед моей дочерью, о которой я снова забыла в те годы. Я видела, что и его тяготит эта затянувшаяся история.

Мы раздражались друг на друга, предъявляли друг другу претензии, обвиняя, конечно, другого, а не себя.

– Отпусти меня! – взмолилась однажды. – Умоляю тебя, отпусти!

Он удивился: