Его женщина

Вкус Иркиных губ я запомнил на всю жизнь – они были холодные, твердые и ароматные, как земляника из холодильника. Она закрывала глаза и шептала какие-то очень смешные детские слова.

А утром я понял, что влюбился, и это было не похоже на все те истории, что случались со мной до того.

Я понял, что это любовь.

Ирка Скворцова, шумная, громкая, резкая, активистка и комсомолка, стала моей первой и настоящей любовью. И первой женщиной, которую я очень хотел. Это было совсем непохоже на то, что было у нас с Дашей. И совсем непохоже на случайные короткие студенческие связи – на пару часов, на одну ночь.

Наша любовь вспыхнула неожиданно быстро и ярко. Мы почти не расставались. Утром я подъезжал к ее дому, и мы вместе ехали в институт или прогуливали – естественно, тоже вместе. После учебы, которая нам стала до фонаря, мы снова ждали друг друга в институтском сквере и шли обедать в какую-нибудь забегаловку. На большее денег у нас не было.

Были у нас любимая пельменная на Сретенке и сосисочная на улице Радио. Если позволяла погода, мы шатались по городу, плохая – шли в кино. Сидели на последнем ряду и до обморока целовались. Ирка любила старые кладбища, и мы часами гуляли на Ваганьковском, Богородском или Донском. Странно, но ее, комсомолку и ярую безбожницу, привлекали мистические, загадочные места.

Ездили мы и к нам на дачу, которая к тому времени совсем развалилась. Но нас это не волновало – мы топили печку, кипятили чайник и валялись на бабкиной кровати – единственной более или менее сохранившейся. Конечно, мы привезли туда постельное белье, подушки и одеяла, украденные из дому.

К хозяйству Ирка была совсем не приспособлена. Даже почистить картошку для нее было великим трудом – состригала она добрую половину картофелины и вдобавок к тому резала пальцы. Из положения мы выходили легко – «суп-письмо» и банка болгарских голубцов или перцев в томате составляли отличный обед. Банки мы грели прямо на печке – ни кастрюль, ни сковородок на даче уже не осталось.

Я наблюдал за Иркой – в ней совершенно не было ничего женского, никакого стремления к чистоте или к уюту. Она спокойно покрывала стол старыми газетами, ела из банки, а руки вытирала куском старой тряпки.

Ее не волновала одежда – весь ее гардероб состоял из джинсов и свитеров зимой и пары маек летом. Она совсем не красилась, не пользовалась духами. А ведь ее семья была далеко не бедной и папаша-профессор часто летал за границу.

Ирка обожала прогулки, поездки в лес и на озера – главной ее мечтой были Карелия и горные реки Армении.

Она была своим парнем, вечным туристом в штормовке и резиновых сапогах. И при этом в ней была пронзительная, щемящая женственность. И еще она безо всяких духов и дезодорантов замечательно, прекрасно пахла. И я очень ее любил. Да, любил.

Иркино естество проявлялось во всем. Я удивлялся – она была коренной москвичкой, девочкой из небедной семьи, но ее ничего не испортило – ни приличный уровень жизни, ни заграничные вояжи папаши, ни наличие в доме домработницы. Она была совершенно, просто совершенно неизбалована и патологически непритязательна. Ничего не требовала – ни денег, ни тряпок, ни поездок на курорты. Ей хватало того, что ей было интересно и действительно нужно – осеннего леса, корзинки с грибами и бутерброда с сыром. Еще она была удивительно безалаберна, моя возлюбленная.

Мне, конечно, очень хотелось, чтобы Ирка моя преобразилась – надела, например, каблуки и новое платье. Накрасила глаза, сделала маникюр. Чтобы ее обволакивал аромат загадочного нездешнего парфюма. Природа дала ей много, особых усилий не требовалось – почувствовать себя женщиной, всё.

Еще меня очень раздражало ее вечное стремление к справедливости. Вот тут ей не было равных. Видя какую-нибудь ситуацию и не разобравшись в ней, она тут же бросалась на амбразуру – защищать и отстаивать. Порой это было невыносимо, как и то, что она то и дело подбирала бродячих и увечных собак и кошек. Нет, я все понимаю, ей-богу, я тоже люблю животных. Но ведь всякое доброе дело требует продолжения – собаку или кота надо было пристроить в хорошие руки. А что это означало? Да цепь дурацких усилий и движений – объявления на столбах и подъездах, многочасовые телефонные разговоры со знакомыми и малознакомыми людьми, которых требовалось убедить, уговорить, уломать взять себе беспризорное животное. И наконец, поездки за город, в дачные поселки и деревни все с той же целью – пристроить несчастного зверя. Невзирая на погоду, мы мотались по поселкам и деревням, стучали в калитки или в двери и умоляли забрать нашего питомца. Конечно, нас посылали. И как посылали! Сколько брани, мата и проклятий неслось нам вслед!

Боже, как я уставал от всего этого, как это стало меня раздражать!

Следующим этапом было «тимуровское движение». Ирка находила и брала под опеку несчастных, одиноких стариков. С чего это все началось? Да с ерунды, помогла какой-то бабке дойти до дома, донесла ей до подъезда тяжелую сумку с картошкой, и благодарная старуха зазвала мою дурочку выпить чайку. Помню, этой бабе Нате мы года два носили продукты, бегали в аптеку и в поликлинику.

Я видел: Ирка моя – человек замечательный. Чудный человек, чистый, прозрачный, как горный ручей. Помыслы ее чисты и прозрачны и не расходятся, как это часто бывает, с реальными действиями. Она чудесная, моя Ирка. Все так. Но меня раздражала вся эта суета, обилие чужих людей в нашей жизни. Я часто стеснялся ее и еще чаще стал раздражаться.

Как-то в троллейбусе она подралась с пьяным хамом, толкнувшим беременную женщину. Что оставалось мне? Конечно, вступиться за обеих! А дальше драка, отделение милиции и письмо в деканат. Еле уладили.

И все же у нас было много хорошего.