Его женщина

– Божественно, мам! А я и забыла, что ты это умеешь!

Она смутилась, закашлялась и отвела глаза. Ей было за меня неловко.

– Тебя, – осторожно продолжила дочь, – тебя опять не было, мам, почти три года не было! Совсем, понимаешь? Нет, ты, конечно, была. Только где? Там, да? С ним, но не со мной. А мне так тебя не хватало! Мне было так плохо без тебя. Мне кажется, я кричала об этом! Нет, конечно, не вслух. Но ты не слышала. А мне было так нужно, чтобы ты меня заметила. Просто заметила, понимаешь? Обратила внимание, что я живу рядом с тобой. И дело не в этих дурацких блинах! Прости, мама, они очень вкусные. А дело в тебе и во мне. Мне было так плохо без тебя, мама. Мне не с кем было даже поговорить.

Как мы плакали тогда, господи! Как мы плакали вместе! Кажется, мы исторгли из себя все обиды друг на друга, всю боль, всю вину. Впрочем, виновата была только я. Одна я. И виновата во всем. Какая я мать! Я – преступница.

Мы начали подолгу и помногу говорить с моей девочкой. Делились друг с другом, каялись, винились. Прощали – себя и друг друга.

Какой же я была эгоисткой. Мне было на все наплевать. На самых близких людей – на мою дочь и на мою мать.

Как они прожили без меня все это время? Все это долгое время?

Я не знала про них ничего. Я думала только о себе. О своем любовнике. О том, как устроить наши свидания. Как не попасться на глаза его матери и жене. Как бы еще задержаться там, в его постели, еще пару дней или пару часов. Все. Больше в моей жизни ничего не было. Ничего и никого. Я проводила время с вахтершей Зиной, чужой теткой, посвящая ее в свои секреты, в свое самое сокровенное, забыв о самых родных и близких. Я на них наплевала, а в итоге наплевала на себя саму. Потому что тогда я потеряла себя.

Как я старалась исправиться! Я ездила к маме – два, три раза в неделю. Оставалась ночевать на ненавистной даче, пропалывая дурацкие мамины огурцы. Я варила варенье, обрезала кусты и заглядывала маме в глаза – простила? Простила ли она меня?

Мама молчала. Однажды я не выдержала:

– Господи, мне что, нет прощения? Что же такого я натворила, чтобы ты так со мной?

Мама ответила:

– Да ничего. Я на тебя не в обиде. Думаешь, я не понимала? Не видела, как ты несчастна? Я просто жалела тебя. А про обиды забудь.

В тот год мы с Никой уехали на море, в Анапу. Сняли комнатку – почти сарайчик, зато у самого моря. Мы засыпали под шум волн и писк ненасытных крикливых чаек. Собирали мидии на берегу и варили их в котелке над костром.

Вечерами до ночи сидели в хозяйском дворике под виноградом и пили легкое кизиловое вино. Все было чудесно. На душе был покой. Мы с дочерью снова были близки. И я возвратилась к себе. А через две недели моя Ника влюбилась. В местного парня, плейбоя, смуглого красавца с роскошным торсом пловца. Теперь по ночам она уходила, а я ждала ее, не сомкнув глаз, вздрагивая и прислушиваясь к незнакомым звукам.

Ника приходила под утро – с опухшими губами, безумными глазами, бледная, словно больная. Она ложилась в одежде на раскладушку, закидывала руки за голову и смотрела в потолок. И я видела в ней себя – ту, которая пропадала почти три года.

Кажется, любовь – зло. Она выматывает, опустошает, прибивает к земле. Она унижает, растаптывает, сжигает душу. Это – болезнь. Определенно болезнь. И что в ней хорошего, в этой любви?

Я жалела свою девочку, понимая, что не могу ей помочь. Ничем не могу – это должно пройти само, постепенно отрывая от человека частицы души. Это инфекция, передающаяся воздушно-капельным путем. И прививок от нее нет. Пришел срок – отболей. Все.

Себя я жалеть перестала – что твои собственные страдания, когда страдает твое дитя? Жалость к дочке отодвинула жалость к себе.

Я ни о чем ее не спрашивала – будь как будет. Я не могу ни на что повлиять. Я знаю, как это бывает.