Ох уж мне эти подростковые экзальтации.
— И что это значит?
— Ничего… почти.
— И все же?
Клюся замялась, отвела глаза. Ну вот, я так и думал, что неспроста это все. Почти через силу выдавила из себя:
— Ты же ходил сегодня… К Кате?
— Да. Мне показалось правильным проститься, раз уж все остальные…
— Я не смогла, — вздохнула Клюся, — собиралась, извелась вся… Но так и не смогла… посмотреть на нее. Еще раз.
— Ничего страшного.
— Я тебя попрошу об одном. Приди так же ко мне? Пожалуйста! Не оставляй меня в этот момент одну.
— Ты о чем… — но она меня не слушала. Повернулась ко мне, схватила за плечи, приблизила лицо и зашептала зло и горячо:
— Никто же не придет, никто! А я не хочу, чтобы меня Сумерла в печь провожала, понимаешь? Не хочу Сумерлу!
— Ну, не хочешь — и не надо, — ответил я растерянно, — говна-то…
— Ты мне теперь самый близкий, и ты смелый, не побоишься прийти. Придешь? Скажи, придешь же?
— Эй, барышня, — сказал я, — тебе восемнадцать, помнишь? У тебя больше шансов быть на моих похоронах, чем у меня на твоих. Но, если лет через восемьдесят-девяносто, я еще вспомню кто ты такая, как тебя зовут, а главное — как зовут меня, то, честное слово, приковыляю на своих ходунках, кряхтя и пукая, проводить тебя в последний путь. Обещаю.
— Тьфу, дурак! — резко отстранилась Клюся. — Ничего ты не понял.
Впрочем, продавленная кроватная сетка не позволила ей отсесть, и она снова прислонилась к моему плечу.
— Даже и не знаю, — печально сказал я, — почему я ничего не понял? Может быть, потому что мне никто ни хрена не объясняет? Да ну, нет, не может быть, бред какой-то… Должно быть и правда — дурак малоумный.
— Не обижайся, — вздохнула девушка, — но правильно тебе не говорят. И я не скажу. Но помни — ты обещал. Когда бы это не случилось, хоть завтра.
— Эй, — забеспокоился я, — ты не задумала никакой глупости?