После провала наступления немцев вся мужская Нарышкинская молодежь встала на лыжи и перешла через фронт к немцам. Увел их немецкий офицер, для которого приготовили окно. С ними ушли две женщины, детей увозили в рюкзаках, на спине.
С ними ушел муж старшей сестры, а их сын, мой приятель, писал в анкете, что отца убили на фронте210. До сих пор тех, кто сотрудничал с немцами, клеймят позором и через Гаагский суд стараются посадить в тюрьму ветхих стариков. Но почему не клеймят позором тех, кто сотрудничал с большевиками, численно загубивших в мирное время людей больше, чем немцы? Снова, как всегда, действует двойной стандарт.
Священник к немцам не ушел и остался работать в морге. Старик-профессор, ненавидевший большевиков не меньше молодежи, к концу войны умер. Сестры-бобылки увлеклись спиритизмом, у них он как-то уживался с православием211. Оля после войны уехала к родителям, в деревню, помогать по хозяйству. Иконы из подвала перенесли в дом, а в подвал подселили дворников-татар с массой крикливых детей. После войны еще иногда устраивали сочельники с гаданием при свечах. Моя мамочка помогала по-прежнему сестрам готовить птицу. Папа привел к ним Васю Шереметева, и он, подпив водки, плакал о чем-то в кресле. Все это уже, по словам отца, было не то, все они постарели и вскоре перестали собираться212.
Союз русских офицеров и непоминающие213"
Когда я узнал о «Союзе русских офицеров» и сказал об этом отцу, он до смерти испугался214 и попросил меня: «Об этом надо всегда молчать, это бросает пятно на всю интеллигенцию и дворянство, я об этом только догадывался, тебе зря об этом рассказали». Однако я об этом знал уже давно, но молчал, и решился поговорить с ним лишь на склоне его жизни.
Многие русские офицеры оказались не у белых, сначала прятались, а потом пошли служить к красным215. Но были и другие, они сознательно пошли работать к красным, чтобы им вредить. Это были смелые люди, настоящие русские самураи-камикадзе216.
К «Союзу русских офицеров» не имели отношения ни Введенская, ни Киселева, с ними активно сотрудничала, помогая им, только Строганова, а также, по ее просьбе, им помогал Величко. О Строгановой Величко говорил так: «Ее считают святой, я ее глубоко уважаю, это бесстрашная женщина, но вообще-то я профессоров не люблю, именно они превратили университеты в заказники и клоповники марксизма».
Строганова предоставляла «Союзу русских офицеров» свои явки, связи, возможность прятать людей в скитах Заволжья и Прикамья. Помогала она им и деньгами, и фальшивыми документами, надеясь на свержение большевиков. Это была ее личная заслуга и личная воля. Никого из членов своей общины в курс дела она не вводила, чтобы, в случае ареста, они не могли ничего сказать.
«Союз русских офицеров» ни разу не провалился, так как был организован по принципу не связанных друг с другом пятерок и страшной клятвой — в случае доноса истреблялись семьи доносчика217. Это, конечно, было очень жестоко, но так делали большевики, так были вынуждены делать и их настоящие, не мнимые, враги218.
Свою деятельность «Союз русских офицеров» окончил после войны в связи с естественной старостью его участников. Туда не входили молодые люди, одни только царские офицеры, перешедшие к красным. Эмиграции они смертельно боялись, в контакт с нею не вступали, так как, работая на Лубянке, знали, как далеко люди Артузова вошли в эмиграцию и как они умело там безнаказанно действуют.
Цель «Союза русских офицеров» была одна — максимально ослабить мощь СССР изнутри, так как они считали СССР империей мрака219. Они знали, что Сталин запланировал захват Европы и Англии и готовил вторжение в Америку через Аляску. Они считали себя обреченными, но у них был принцип: «умирая, убей врага или лучше — нескольких, для себя пуля своя найдется».
С Нарышкинской компанией Союз отношений не поддерживал, ге жили вполне обособленно и автономно. О Союзе мне косвенно рассказывала Киселева, говоря, что туда входили очень и очень жестокие люди. Для нее, как мне кажется, был до конца неясен вопрос, можно ли, исходя из христианских принципов, беспощадно мстить и проливать кровь в таких масштабах, как это делали офицеры. У Киселевой, как у многих либералов, сдваивался образ старой России и СССР в одно туманное и зыбкое понятие «родина». Этой «родиной» можно было оправдать любые красные гадости. Мне же всегда была безразлична судьба СССР и небезразлична судьба России, и я всегда считал, что советский народ изначально враждебен русскому народу — с этими понятиями я прожил жизнь и разделяю их и поныне. Пути советского народа и пути русского никогда не сойдутся220.
О «Союзе русских офицеров» мне также рассказала одна пожилая дама, некогда очень близкая Строгановым, но потом уехавшая на десятилетия из Москвы221. И, наконец, мне много рассказывал о работе Союза один человек, с которым я долгое время был достаточно близок. Он хотел стать живописцем, учился до революции в Казани, в частной студии художника Фешина, но потом его признали в армию. Отец его был профессором Казанского университета, предок — декабристом. Он был атлет, почти двух метров роста, увлекался в молодости французской борьбой. Из него получился молодец-офицер. Он воевал в армии КОМУЧА, у Колчака, у барона Унгерна, в повстанческих формированиях атамана Семенова. Потом пробрался в Советскую Россию, к жене222.
Они объявились в Москве, где у жены появилась комнатка. Их обоих арестовало ГПУ, и они стали агентами. Но он был матерый враг большевиков и стал им вредить. В недрах Лубянки его, по почерку, выглядели другие бывшие офицеры, и он пошел
в «Союз русских офицеров». Внешне он был похож и на английского лорда, и на фельдмаршала Кутузова: седой, огромный, лупоглазый и породистый. До революции он окончил в Казани юридический факультет, и его устроили преподавать военную историю в военно-учебное заведение. Он был знаком с самим Величко и с гравером-оформителем Матвеем Алексеевичем Добровым, бывавшим в его моленной.
Мы с ним на стареньком военном автобусе с водителем в форме года три ездили на Волгу писать этюды. Он пил водку, иногда дня по два, и я носил ему пузырьки, а он, выпив, мне многое рассказывал. «Знаешь, Лешенька, я с ними, с красными, поквитался в тридцатые годы. Я весь в их крови по уши». Его рассказы о походах в Сибири и Монголии заполнили бы много страниц. У крестьян, где мы жили, он регулярно своей массой давил стулья и табуретки, и проваливался в их утлые туалеты, откуда я его вызволял223.
В Москве мой пьющий ментор был знаком с В. И. Качаловым, М. А. Булгаковым, актером Б. В. Щукиным, художником П. М. Шухминым и другими посетителями премьер и нэпманских ресторанов, где любил тогда заседать сутками и вынюхивать жертвы мой наставник и собеседник. Он говорил четко: «Когда я чувствовал, что человек не любит большевиков и свой, я его охраняю, а красных, особенно фанатиков, я отправлял на бойню, под нож».
В головах его сталинской, с набалдашниками, кровати, висела на голубой ленточке, в серебре, черная иконка из их имения, из его детской, а на ковре красовалась его офицерская шашка в зазубринах на клинке. Ее сохранили старички-родители в Казани, узнавшие, что сына убили в Сибири. Он никогда не мучился совестью, не страдал, но пустоты в душе раза два в месяц заливал водкой224 и умер почти в девяносто лет225.
Я думаю, что «Союз русских офицеров» не оставил архивов, о нем сейчас мало кто помнит, кроме потомков участников, да и те боятся пикнуть — их сразу заклюют как детей и внуков белых иуд. К тому же мой друг был чудовищный антисемит и подозревал всех знакомых в наличии у тех еврейских примесей226. Он опохмелялся иногда в постели, ел вчерашние объедки руками, одновременно читая и громко хохоча, например «Записные книжки» Ильфа. Я его не раз спрашивал: «Почему читаете Ильфа и смеетесь?» Он отвечал: «Очень смешно. Евреи, Лешенька, в старой России были другими, чем теперь, и не так опасны. Теперь все опасны, не только евреи, русские стали гораздо хуже евреев».
О «Союзе русских офицеров» он сказал так: «Они нас, бывших, истребляли как вид. Погибая, наш верхний народ выделил яд — нас. Я — капля яда в мозгу Лубянки. Сами мужепёсы не способны управлять Россией, им нужны наши мозги. А мы мстим. Мужепёсы — государственные импотенты. Я — капля трупного яда». Такие монологи он произносил постоянно и трезвый227.