Вася поступил до войны в художественный институт, ездил в Крым, в Козы, писать голых натурщиц на пленэре161. Вася попал на фронт и рядовым прошел все бои, получив солдатские медали. Он не был даже поцарапан осколком — Господь его хранил. На фронте Вася привык пить водку и курить «Бело-мор». Вася стал доучиваться в реорганизованном реалистами Суриковском институте и считался среди студентов гением, писавшим в стиле Оскара Кокошки. Был он очень талантлив, но пил водку уже изрядно и все более дичал162. Ему надо было уединиться, перестать пить, больше молиться, а он бегал по Москве, по этому красному Вавилону, и психически уставал. Вася нуждался в человеческом тепле, он был единственным сыном у родителей, и все жался, как осиротевший волчонок, к людям. Моя мать, сама намыкавшаяся в свое время, как могла, пригревала Васю и кормила его. Так она пригревала в свое время Даниила Андреева.
В башне были удивительные вещи, остатки Шереметьевских сокровищ: за занавеской над кроватью висел большой Рембрандт, купленный еще фельдмаршалом. Был еще один поздний Рембрандт, портрет юноши, похожий на Титуса, была масса екатерининских и елизаветинских портретов, натюрморт Терборха, бронза, книги, мебель. В уголке стоял столик с золотой, с рубинами, Годуновской чашей из Больших Вязем. Ее украли для Грозного опричники в Новгороде. Граф Павел Сергеевич ее очень ценил. Висели там строгановские иконы, стоял серебряный семисвечник — то есть остатки утвари из моленной. Было там и кадило работы Фаберже, в стиле модерн, необычной формы.
У Васи был странный взгляд — голубые, совершенно безумные, глаза, кустистые брови, красивое лицо с неправильным прикусом и блуждающая, застывшая улыбка. Его взгляд выделял его из толпы. Он никогда не кичился своим родом, не вспоминал о предках, и взгляд его блуждал по окружающему, и было впечатление, что он плохо его видит, думая о чем-то своем. Привлекали его только совсем одичалые художники, их он любил и пил с ними водку163.
Вася был очень талантливым фигуративным экспрессионистом. Дружил он с художником Чекмазовым, влиявшим на него. Ходил он и к Р. Р. Фальку. Около него постоянно вертелся антиквар-хищник Евгений Феликсович Вишневский, скупивший у него за гроши большинство раритетов164. Вишневский всегда ехал к Васе с кругом копченой колбасы и литром водки. Не меньше Вишневского Васю грабила советская власть, узнав, что у него есть большой Рембрандт, его заставили сначала дать ее на выставку Рембрандта, а потом и пожертвовать в Музей изящных искусств, где она висит и поныне165. За эту вынужденную жертву ему дали квартирку на Фрунзенской набережной, когда его выселили из башни.
Иногда Васю подкармливал мазанками Корин, иногда Барановский, бравший его на обмеры. Вася довольно часто выставлялся одно время на Кузнецком, но в советской живописи он не прижился. Одно время Вася повадился ходить с ружьем охотиться на болото, на месте Храма Христа, и много добывал там уток и прочей водоплавающей живности. Его туда пускал сторож за водку. В общем, он ходил полуголодный, грязный, в старой, потертой волчьей куртке. Чашу Годуновых он сам разрубил на лом и продал дантистам166.
Иногда Вася заходил в свои подмосковные дворцы и там подолгу сидел в верхних комнатах и рисовал. Его туда пускали, но не любили. Бывших хозяев хамы терпеть не могут. Пьяным он по городу никогда не ходил — ставил водку и закуску около постели и в такие дни не выходил из дома. Человек он был подлинный, не фальшивый, но с трагическим мировоззрением.
В моей жизни он сыграл определенную роль — мне нравились его картины167.
Однажды я его случайно встретил зимой в Александровском саду. Он стоял трезвый и разговаривал с кремлевскими воронами, которых там тогда много жило. День был тогда холодный, деревья все в инее, и вороны громко каркали. Увидев меня, он не удивился и сказал мне, по дороге в метро «Кропоткинскую», куда мы вместе шли: «Я мечтал бы уехать в деревню, жениться на крестьянке, писать коров и навоз и больше не видеть никогда Москвы». В деревню Вася не уехал, вскоре его парализовало с похмелья, и он стал лежачим, больше не говорил, но знакомых узнавал.
Я часто вспоминаю Пасхи, крестные ходы в Новодевичьем, колокольный звон. Мы, непоминающие, крестным ходом не ходили, но со свечами стояли. Отец там пострадал, его за бороду, шляпу, трость выглядели агенты МГБ, тайно сфотографировали и переслали в райком. За это его выгнали с работы, и он несколько расстраивался. Киселева тогда его укоряла — зачем осквернялись на их крестном ходе, могли бы издалека посмотреть, если у вас ностальгия по детству. Ведь их крестные ходы мало отличаются от октябрьских демонстраций. Но для меня соборы, свечи, башня Софьи, Вася, с безумным взглядом своих голубых льдинок, и пасхальный стол с кагором в цветных венецианских графинах, навсегда остались драгоценным воспоминанием.
Крестный ход непоминающих вокруг Кремля
Темы распада Русской Православной Церкви, растянувшегося на весь 20 век, неоднократно обсуждались и в моленной Величко, и в Киселевском кругу168, и особенно авторитетно на эту тему витийствовал Илья Михайлович Картавцев169, который на примере русской революции очень последовательно критиковал наше славянофильство, вскрывал его придворные и немецкие корни170.
С таких позиций несколько по-иному просматривалась и новейшая история нашей Церкви. Сейчас существует упрощенный взгляд на Катакомбную Церковь и на нас, непоминающих: люди не приняли Декларации митрополита Сергия и ушли в подполье. Конечно, мы не приняли ни обновленчества, ни сергианства — новой формы обновленчества. Но наши интеллигентско-дворянские подпольные общины пересмотрели и весь опыт синодальной Церкви, приведший ее к капитуляции перед большевизмом.
Очень большое число синодального духовенства качнулось и к обновленцам, и к сергианам. Участь их тоже была ужасна — чекисты хватали по внешним признакам, за крест и бороду, не разбирая, какой ориентации схваченный. Наши отцы и деды понимали свою катакомбную миссию как возвращение к подлинному, дониконианскому православию, отбрасывая огосударствление Церкви и синодальный период. Проводили прямые аналогии со временами Веспасиана, эпохой татарского ига и преследованием верующих при якобинском терроре171.
Все в двадцатые годы как бы забыли о синодальном периоде, из него помнили только преподобных и некоторых святых, особенно Серафима Саровского, и вздыхали о тех временах, когда были свободно открыты храмы и монастыри. Старая провинциальная и крестьянская Россия была целиком сакральной страной, в России почти не было светской, отдельной от Церкви, культуры, и поэтому уничтожение на девяносто процентов храмов привело к полному одичанию народа172.
Россия также была страной иконоверия, и, разгромив храмы, людей лишили абстрактной веры, заземленной о живопись и музыку. В те годы члены наших общин мысленно обращались к эпохе Смутного Времени, к опричнине Ивана Грозного, к Сергию Радонежскому и его ученикам и последователям. В условиях крайних гонений численно не очень большое непоминающее движение катакомбников вернулось к подлинной чистоте первоисточников нашей Византийской веры.
Интересно, что даже в современных восстанавливаемых сергианских храмах стараются воссоздать эстетику не послепетровского периода, а интерьеры в стиле 15–16 веков. В крайне правых современных политических движениях тоже велика тяга к досинодальной архаике, они тяготеют к старообрядчеству, к разным ветвям катакомбников, которых они называют «средневековыми формами православия». Налицо явное всеобщее разочарование синодальным периодом русской Церкви. И на фоне этого разочарования попытки сергиан вернуться к внешней помпезности синодальной государственной Церкви выглядят нелепо и несвоевременно. Фактически большевистскую псевдоцерковь Алексей Ридигер меняет на псевдоправославие, завораживая бывших советских рабов торжественностью церемоний173.
Русская Зарубежная Церковь имеет свой огромный опыт выживания в чуждой православию среде, но они не имеют опыта гонений православия, который пережили катакомбники. У зарубежников все вышло проще: жили в дореволюционной России, все в ней проиграли, потом помогали белым, потом погрузились на корабли и оказались на Балканах. Мой близкий родственник, Н. М. Абрамов, вместе с профессором Верховским, был секретарем Ставропольского Собора174. В воззвании этого Собора были высказаны мысли о придании борьбе с большевиками религиозного характера, а в послании Собора провозглашалась идея, что военачальникам надо водрузить на знамена кресты и призвать войска бороться за гонимую Святую Церковь и за спасение распятой революцией России.
К сожалению, это воззвание не было поддержано участниками Собора, и протоиерей Востоков, основной автор воззвания, остался в меньшинстве. Не объявив священной войны против безбожного большевизма, белые, конечно, проиграли175. И в Строгановской, и в Киселевской моленной были копии стенограмм Соборов и церковных совещаний как с территории Белого Юга, так и Белой Сибири. Я даже видел Харбинскую церковную документацию176.
Все это еще живо обсуждалось в начале шестидесятых годов. Вот только молодежи было мало — несколько девушек, потом неудачно вышедших замуж, и двое-трое молодых людей, избравших себе советские карьеры и оказавшихся потом даже в красной Патриархии. Вопрос смены поколений в общинах был очень сложен. Происходило постепенное размывание цельных личностей. Наиболее крепки в вере и неприятии советских порядков были старики. Их дети, наши отцы, вынужденные жить и действовать в условиях большевизма, уже невольно усваивали элементы большевистских стереотипов и к концу жизни в известной степени духовно сломались и переродились. Поколение, рожденное в 1908–1910 годах, а это было второе поколение непоминающих, где-то до середины 1940-х годов духовно сохраняли себя, а после войны они все сломались.
Зато люди, рожденные на рубеже и в том веке, были духовно бодры и молоды в свои восемьдесят. Та же Милитина Григорьевна, Илья Михайлович и Валериан Вадимович были намного моложе последующего поколения. У них была бодрая и даже веселая старость, они часто смеялись, шутили, говоря, что самое страшное уже позади и что большевизм теперь издохнет сам, как раненый зверь. А смертельно ранил его другой слуга антихриста — Гитлер, перемоловший самые агрессивные красные кадры.