Они перешли бетонный плац, и Альберто удивило, что Гамбоа не отвечает часовым, отдавшим честь. Он впервые попал в это здание. Оно только снаружи высокими замшелыми серыми стенами походило на остальные в училище. Внутри все было по-другому. Вестибюль с толстым ковром, приглушавшим шаги, был так ярко освещен лампой дневного света, что Альберто пришлось пару раз зажмуриться. На стенах висели картины: на ходу он, кажется, узнал некоторых персонажей учебника истории, запечатленных в решающую минуту: Болоньези совершает последний выстрел, Сан-Мартин водружает стяг, Альфонсо Угарте зависает над бездной, президент получает медаль. За вестибюлем шел большой пустынный зал, очень светлый; на стенах – военные трофеи и дипломы. Гамбоа прошагал в угол зала. Сели в лифт. Лейтенант нажал кнопку четвертого этажа, вроде бы последнего. Альберто подумалось, до чего глупо за три года даже не рассмотреть толком, сколько в этом здании этажей. Сероватое, овеянное несколько дьявольским духом – поскольку там составляли списки оштрафованных и заседало начальство училища, – чудовище, административный корпус, куда кадетам путь был заказан, находился, в их представлении, так же далеко от казарм, как дворец архиепископа или пляж Анкон.
– Проходите, – сказал Гамбоа.
Прошли узким коридором с глянцевыми стенами. Гамбоа толкнул дверь. Альберто увидел письменный стол, за которым, под портретом полковника, сидел человек, одетый в штатское.
– Полковник вас ждет, – сказал он Гамбоа. – Можете пройти, лейтенант.
– Посидите тут, – сказал Гамбоа Альберто. – Вас позовут.
Альберто сел напротив штатского. Тот просматривал бумаги; в руке он держал карандаш и помахивал им словно в такт неслышной музыке. Маленький, безликий, хорошо одет: жесткий воротничок, казалось, мешал ему, он все время мотал головой, и кадык метался под кожей шеи, как испуганный зверек. Альберто попытался расслышать, что творится за дверью, но ничего не услышал. Отвлекся: Тереса улыбалась ему на остановке у школы Раймонди. Этот образ преследовал его с тех пор, как из соседней камеры забрали капрала. На фоне бледных стен итальянской школы у проспекта Арекипа Альберто различал только ее лицо – тело ускользало. Он часами старался вспомнить ее в полный рост. Придумывал ей элегантные платья, украшения, экзотические прически. В какой-то момент устыдился: «Играю в бумажную куклу, как девчонка». Напрасно шарил по портфелю и карманам: бумаги не оказалось, письма не написать. Тогда он стал сочинять воображаемые письма, велеречивые выразительные сочинения, в которых рассказывал об училище, о любви, о смерти Раба, о чувстве вины и о будущем. Вдруг он услышал звонок. Штатский говорил по телефону и кивал, как будто собеседник его видел. Потом мягко положил трубку и повернулся.
– Вы кадет Фернандес? Пройдите в кабинет полковника, пожалуйста.
Он подошел к двери. Трижды постучал костяшками пальцев. Никто не ответил. Толкнул дверь: огромная комната освещена флуоресцентными лампами-трубками; глаза заболели, напоровшись на неожиданно голубое свечение. Метрах в десяти от него в кожаных креслах сидело трое офицеров. Он огляделся: письменный стол из древесины, дипломы, флажки, картины, торшер. Ковра не было – ботинки скользили по сверкающему вощеному полу, как по льду. Он медленно пошел вперед, боясь упасть, смотря в пол, – поднял голову, только когда перед глазами оказалась нога в штанине цвета хаки и ручка кресла. Стал смирно.
– Фернандес? – спросил голос, раздававшийся под пасмурным небом, когда кадеты упражнялись на стадионе, готовясь к выступлениям, свистящий голосок, который держал их в неподвижности в актовом зале, вещал о патриотизме и духе самопожертвования, – Фернандес, как вторая фамилия?[17]
– Фернандес Темпле, господин полковник. Кадет Альберто Фернандес Темпле.
Полковник разглядывал его. Он был лощеный и пухлый, седые волосы тщательно прилизаны.
– Кем вы приходитесь генералу Темпле? – спросил полковник. Альберто силился по голосу – холодному, но не угрожающему – догадаться, что будет дальше.
– Никем, господин полковник. Генерал, кажется, из тех Темпле, что родом из Пьюры. А я из тех, что из Мокегуа.
– Да, – сказал полковник, – он провинциал, – повернулся, и Альберто, следуя за его взглядом, обнаружил в другом кресле коменданта Альтуну, – как и я. И большинство командующих. Это факт – лучшие офицеры родом из провинций. Вы, кстати, откуда, Альтуна?
– Я из Лимы, господин полковник. Но чувствую себя провинциалом. Вся моя семья из Анкаша.
Альберто стал искать взглядом Гамбоа, но его почти не было видно. Он занимал кресло, стоявшее спиной к нему: Альберто видел только руку, неподвижную ногу и легонько постукивавший носок.
– Что ж, кадет Фернандес, – веско сказал полковник, – давайте поговорим о более серьезных, более нам важных вещах, – до сих пор он сидел в кресле, откинувшись, но теперь передвинулся на край; выдающийся живот, казалось, жил собственной жизнью. – Вы ведь истинный кадет, человек рассудительный, умный, образованный? Положим, что так. Я имею в виду – вряд ли вы бы стали беспокоить руководство училища из-за чего-то незначительного. И действительно, судя по рапорту лейтенанта Гамбоа, дело требует вмешательства не только офицеров, но и министерства, и правосудия. Насколько я понимаю, вы обвиняете своего товарища в убийстве.
Он легко, элегантно кашлянул и ненадолго умолк.
– Я сразу подумал: кадет пятого курса – уже не ребенок. Три года в училище – больше чем достаточно, чтобы стать мужчиной. А мужчина, существо рациональное, чтобы обвинить кого-либо в убийстве, должен располагать железными, неопровержимыми доказательствами. Если только он не лишился рассудка. Или если он не полный невежа в юридических материях. Невежа, который не знает, что такое лжесвидетельствование, не знает, что клевета есть правонарушение, зафиксированное в кодексах и караемое законом. Я внимательно, как того требует дело, прочел рапорт. И с сожалением должен сообщить, кадет, что доказательств в нем не обнаружил. Тогда я подумал: кадет – человек благоразумный, он желает представить доказательства только высшей инстанции, мне лично, чтобы я изложил их Совету. Превосходно. Для этого, кадет, я вас и вызвал. Представляйте доказательства.
Перед глазами Альберто ступня постукивала по полу, носок поднимался и снова неумолимо падал.