– Я думал только о полиции, – сказал Фусия. – Она его с ума сводила, старик, у него голос дрожал, когда он с ней говорил.
– Чтоб сеньор Реатеги пускал слюни из-за девчонки! – сказал Акилино. – Из-за Лалиты? Мне просто не верится, Фусия. Она мне про это никогда не рассказывала, а ведь я был, можно сказать, ее исповедник, ко мне она приходила выплакать горе.
– Что за искусницы эти старухи боры[51], – сказал Хулио Реатеги, – как только они готовят такие краски. Этому покрывалу уже лет двадцать, если не больше, а цвета ничуть не поблекли – что красный, что черный. Ну-ка надень его, крошка, дай я посмотрю, как оно тебе идет.
– А зачем ему понадобилось, чтобы она надела покрывало? – сказал Акилино. – Придет же в голову! Но одного я не понимаю, Фусия: как ты на это спокойно смотрел. Всякий другой схватился бы за нож.
– Этот пес сидел в своем гамаке, а она у окна, – сказал Фусия. – Я слышал все, что он плел, и умирал со смеху.
– Отчего ж ты теперь не смеешься? – сказал Акилино. – За что ты так ненавидишь Лалиту?
– Что ж ты сравниваешь, – сказал Фусия. – В этот раз было по-другому. Без моего разрешения, тайком, у меня за спиной.
– Даже не мечтайте, хозяин, – сказала Лалита. – Ничего не выйдет, хоть на колени становитесь, хоть плачьте.
Но она надевает его, и вентилятор, который действует, когда гамак качается, издает прерывистый гул, словно заикается от волнения. Лалита стоит не шевелясь, закутанная в красное с черным покрывало. Металлическая сетка, которой забрано окно, расцвечена зелеными, сиреневыми, желтыми пятнами, а вдали, между домом и лесом, виднеются нежные, наверное, пахучие кустики кофе.
– Ты похожа на маленькую гусеницу в коконе, – сказал Хулио Реатеги. – На одну из этих бабочек в окне. Сними его, Лалита, доставь мне удовольствие, что тебе стоит.
– С ума сойти, – сказал Акилино. – То надень, то сними. Что за причуды у этого богача.
Тебя никогда не мучила похоть, Акилино? – сказал Фусия.
– Я дам тебе все, что хочешь, – сказал Хулио Реатеги. – Проси что угодно, Лалита. Ну, иди ко мне.
Теперь покрывало лежит на полу, похожее на венчик виктории регии, а из него поднимается, как водяная лилия, стройное тело девушки. У нее маленькие упругие груди с дерзко торчащими сосками, а сквозь рубашку просвечивают гладкий живот и крепкие бедра.
– Я вошел, делая вид, что ничего не замечаю, и смеясь, чтобы этот пес Реатеги не сконфузился, – сказал Фусия. – Он вскочил с гамака, а Лалита надела покрывало.
– Тысячу солей за девчонку! Ну и заломил! – сказал Акилино. – Это цена мотора, Фусия.
– Она стоит десять тысяч, – сказал Фусия, – только я тороплюсь, вы сами прекрасно знаете почему, дон Хулио, и я не могу возиться с женщинами. Я хотел бы уехать сегодня же.
Но так дело не пойдет, ему не удастся вытянуть из него тысячу солей, хватит и того, что он его спрятал. И потом, Фусия сам видит, что дело с каучуком лопнуло, а из-за паводка с лесоразработками в этом году уже ничего не выйдет, а Фусия – вы же знаете, дон Хулио, эти лоретанки не женщины, а огонь. Ему жаль расставаться с ней, потому что она не только хорошенькая, но и стряпать умеет, и сердце у нее доброе. Ну как, по рукам, дон Хулио?
Тебе и вправду жаль было оставлять ее в Учамале с сеньором Реатеги? – сказал Акилино. – Или ты это только так говорил?
– Чего мне было жалеть, – сказал Фусия, – я никогда не любил эту шлюху.