– Рассказывать истории – это самое лучшее, на что ты способна, – сказала начальница. – Что же дальше, Бонифация?
Глаза у нее мерцают, как светляки, – сейчас же уходите, – зеленые и испуганные, – возвращайтесь в спальню. Она делает шаг к воспитанницам – кто им разрешил выйти? – и под натиском зарослей калитка бесшумно закрывается. Воспитанницы молча смотрят на нее. В темноте не видно ни лиц, ни пыльников – только две дюжины светляков и бесформенное пятно, в которое сливаются фигуры девочек. Бонифация смотрит в сторону главного здания – там не зажегся ни один огонек. Она снова приказывает им вернуться в спальню, но они не двигаются с места и ничего не отвечают.
– Этот язычник был мой отец, мамуля? – сказала Бонифация.
– Нет, – сказала мать Анхелика. – Возможно, ты родилась в Уракусе, но отцом твоим был другой человек, а вовсе не этот злодей.
А мамуля не обманывает ее? Что за вздор, мать Анхелика никогда не лжет, и зачем она стала бы ее обманывать? Может, мамуля говорит это, чтобы не огорчать ее? Чтобы ей не было стыдно? А она не думает, что ее отец тоже был злодей?
– Почему же непременно злодей? – сказала мать Анхелика. – Может быть, у него было доброе сердце, таких людей много среди язычников. Но что тебе до этого? Разве теперь у тебя нет отца гораздо более великого и доброго?
Она повторяет – уходите, возвращайтесь в спальню, но они и на этот раз не слушаются, а две новенькие, дрожа, цепляются за ее платье. Внезапно Бонифация поворачивается, подскакивает к калитке, открывает ее и показывает рукой на чернеющий лес. Обе девочки стоят возле нее, но, не решаясь выйти за калитку, смотрят то на Бонифацию, то на темный проход, а между тем светлячки приближаются, и перед Бонифацией вырисовываются силуэты воспитанниц. Теперь они начинают тихонько говорить, а некоторые трогают ее за руку.
– Они искали в голове друг у друга, мать, – сказала Бонифация, – вытаскивали вшей и раскусывали их зубами. Не из злости, мать, а так, забавы ради, и, прежде чем раскусить, показывали их – мол, смотри, какую я у тебя нашла. Забавы ради, и еще потому, что хотели услужить друг дружке.
– Раз они уже доверяли тебе, ты могла их уговорить, чтобы они не делали этих гадостей, – сказала начальница.
Но она думала только о том, что будет на следующий день: настанет утро, и мать Гризельда острижет им волосы. Она не хотела, чтобы их стригли, мать, не хотела, чтобы их обсыпали порошком, а начальница – это еще что за глупости?
Ты не знаешь, каково им, а мне приходится их держать, и я вижу, – сказала Бонифация. – И то же самое, когда их моют, и мыло им ест глаза.
Как! Ей было жаль, что мать Гризельда избавит их от насекомых, которые заедали их? От насекомых, которых они глотают и от которых потом болеют, от которых им пучит животики? Да, мать, ей было жаль девочек, наверное, потому, что она сама еще помнит о ножницах матери Гризельды, о том, как ей было больно.
– Не очень-то ты умна, Бонифация, – сказала начальница. – Ты должна была бы испытывать жалость при виде этих детей, превратившихся в зверьков и делающих то же, что обезьяны.
– Ты сейчас еще больше рассердишься, мать, – сказала Бонифация. – Ты возненавидишь меня.
Чего они хотят? Почему не слушаются ее? И через несколько секунд, возвысив голос: они тоже хотят уйти? Хотят опять стать язычницами? А новенькие уже затерялись в тесной толпе воспитанниц, и перед Бонифацией только пыльники и горящие жадным желанием глаза. Раз так, ей-то что, бог с ними, как знают, хотят – возвращаются в спальню, хотят – убегают или умирают, и она снова смотрит в сторону главного здания. Там по-прежнему темно.
– Ему остригли волосы, чтобы изгнать дьявола, который в него вселился, – сказала мать Анхелика. – Ну и хватит, не думай больше об этом язычнике.
Он все не выходит у нее из головы, мамуля. Какой он стал, когда ему остригли волосы? А дьявол вроде вошек, да? Что она говорит, сумасшедшая? Его остригли, чтобы изгнать дьявола, а маленьких язычниц стригут, чтоб у них не было вшей, значит, и дьявол, и вши прячутся в волосах, мамуля, а мать Анхелика, – какая ты глупая, Бонифация, до чего глупая девочка.
Они выходят гуськом, по порядку, как по воскресеньям, когда идут на реку, и, проходя мимо Бонифации, иные с нежностью трогают ее за платье, за голую руку, а она – быстрее, да поможет им Бог, она помолится за них – и плечом придерживает калитку. Каждую воспитанницу, которая задерживается в проходе и поворачивает голову в сторону окутанного темнотой главного здания, она подталкивает, и одна за другой они ступают на сырую землю, ныряют в заросли и пропадают во мгле.
– И вдруг одна легонько оттолкнула другую и подошла ко мне, – сказала Бонифация. – Меньшая, мать. Я думала, она хочет меня обнять, но она начала и у меня искать в голове.
– Почему ты не отвела девочек в спальню? – сказала начальница.