– Нет, почти все шапры успели убежать в лес, – сказал Фусия. – Мы захватили только двух женщин. Одной отрезали голову, а другую ты знаешь. Но мне было нелегко привезти ее на остров. Пришлось вытащить револьвер – они и ее хотели убить. Вот так и началась история с шапрой, старик.
Приехали два уамбиса? Лалита побежала в поселок вместе с Акилино, цеплявшимся за ее юбку. Женщины плакали и вопили: одного убили в Пусаге, хозяйка, шапры убили отравленной стрелой. А где хозяин и остальные? С ними ничего не случилось, приедут попозже, потому что плывут медленно – везут много добра, которое захватили в агварунском селении на Апаге. Лалита не вернулась в хижину, осталась у лупун и долго смотрела на озеро, на горловину протоки, где должны были показаться лодки. Но потом ей надоело ждать, и она побродила по острову с Акилино, все цеплявшимся за ее юбку. Они обошли черепаший пруд, три хижины белых, поселок уамбисов. Язычники уже перестали бояться лупун – жили среди них, прикасались к ним. Родичи убитого все плакали и катались по земле. Акилино побежал к старухам, сплетавшим листья унгураби[60]. Надо сменить крыши, говорили они, а то пойдет дождь, и нас зальет.
– Сколько лет могло быть этой шапре, когда ты привез ее на остров? – сказал Акилино.
– Лет двенадцать, она была еще совсем девочка, – сказал Фусия. – И целенькая, Акилино, ее еще никто не трогал. Да и вела себя не как скотина бесчувственная, отзывалась на ласку, льнула ко мне, как щеночек.
– Бедная Лалита, – сказал Акилино. – Представляю, как у нее вытянулось лицо, когда она увидела тебя с девчонкой, Фусия.
– Не сочувствуй этой суке неблагодарной, – сказал Фусия. – Она еще мало от меня натерпелась, я только об этом и жалею.
Они свирепые, кровожадные? Может быть, но к Акилино они были добры. Они научили его мастерить стрелы и остроги, позволяли ему играть с палками, из которых они вытачивали пукуны[61], и пусть к некоторым вещам у них душа не лежит, разве они не построили хижины, не засеяли клочки земли, не ткали одеяла? И разве они не привозили еду, когда у дона Акилино кончались консервы? И Фусия говорил – хорошо, что они дикари и думают только о схватках, о мести, если бы пришлось делить с ними барыши, нам мало что оставалось бы, а Лалита – если мы когда-нибудь разбогатеем, Фусия, то этим мы будем обязаны уамбисам.
– Когда я был молодым парнем, в Мойобамбе мы собирались шайкой и подстерегали женщин ламистов, – сказал Акилино. – Стоило какой-нибудь отойти подальше, мы всем скопом набрасывались на нее, не глядя, молодая она или старая, хорошенькая или дурнушка. Но разве можно променять христианку на чунчу?
– С этой у меня было не так, как с другими, старик, – сказал Фусия. – Мне нравилось не только спать с ней, но и валяться в гамаке, и смешить ее. И я жалел, что не знаю языка шапров, а то мы могли бы поговорить.
– Черт возьми, Фусия, ты улыбаешься, – сказал Акилино. – Вспоминаешь об этой девчонке и веселеешь. Что же тебе хотелось сказать ей?
– Мало ли что, – сказал Фусия. – Как тебя зовут, ляг на спину, посмейся еще. Или чтоб она расспрашивала о моей жизни, а я бы ей рассказывал.
– Ну и ну, – сказал Акилино. – Значит, ты влюбился в эту маленькую чунчу.
Вначале можно было подумать, что они не видят ее, что она просто не существует для них. Лалита проходила мимо, а они продолжали трепать чамбиру и даже не подымали головы. Потом женщины начали оборачиваться и пересмеиваться с ней, но не отвечали, когда она с ними заговаривала, и она ломала себе голову – они не понимают ее? Или Фусия запретил им разговаривать с ней? Но они играли с Акилино, а как-то раз одна уамбиска побежала за ними и, догнав, надела на Акилино бусы из зерен и ракушек – это была та самая уамбиска, которая вдруг уехала, ни с кем не попрощавшись, и не вернулась, точно канула в воду. Фусия говорил – вот это хуже всего, когда хотят приезжают, когда вздумается уезжают, а через несколько месяцев возвращаются как ни в чем не бывало. Проклятая штука иметь дело с дикарями, Лалита.
– Бедняжка до ужаса боялась их, – сказал Фусия. – Когда приближался уамбис, она бросалась к моим ногам и, вся дрожа, цеплялась за меня. Уамбисы были для нее страшней самого дьявола, старик.
– Может быть, женщина, которую они убили в Пусаге, была ее мать, – сказал Акилино. – И потом, все язычники ненавидят уамбисов. И неудивительно – они гордецы, всех презирают, и нет другого такого разбойного племени.
– А по мне, они лучше других, – сказал Фусия. – Мне по душе их нрав. Видел ты хоть одного уамбиса-слугу или уамбиса-пеона? Они не дают себя эксплуатировать белым. Они любят только охотиться и воевать.
– Поэтому их и перебьют всех до одного, даже на развод не останется, – сказал Акилино. – Но ты-то их эксплуатировал в свое удовольствие, Фусия. Они разбойничали на Мороне, Патасе и в Сантьяго, а ты на этом зарабатывал деньги.
– Я поддерживал их ружьями и доставлял туда, где были их враги, – сказал Фусия. – Они видели во мне не хозяина, а союзника. Что-то они теперь сделают с шапрой? Наверняка они уже отняли ее у Пантачи.
Родичи убитого продолжали плакать и до крови кололи себя колючками – чтобы полегчало, хозяйка, вместе с дурной кровью выходят печали и страдания, а Лалита – может, это и верно, когда у ней будет горе, она попробует. И вдруг мужчины и женщины поднялись и побежали к обрыву. Они влезали на лупуны, показывали на озеро. Едут? Да, в горловине протоки показалось каноэ – носовой, Фусия, много груза, а за ним второе – Пантача, Хум, еще груз, уамбисы и лоцман Ньевес. И Лалита – смотри, Акилино, сколько каучука, никогда не видела столько, слава Богу, скоро они разбогатеют и уедут в Эквадор, а Акилино визжал от радости – понял? – только жаль уамбиса, которого убили.
– Он остался без женщины и без хозяина, – сказал Фусия. – Наверно, повсюду ищет меня, бедняга, и плачет в голос от горя.