– Мало сказать жаль, во мне злость закипает. – Ньевес похлопал рукой по засову на двери. – В особенности когда он оскорбляет вас.
Когда они вдвоем, он еще не так измывается над ней – э-э, у тебя уже зубы выпадают, э-э, все лицо в прыщах, э-э, какая ты дряблая стала, скоро будешь как старая уамбиска, – как только может, унижает ее. Ньевесу ее жаль? А Ньевес – что уж тут говорить.
– Но она верила в тебя, хоть и знала, что ты за человек, – сказал Акилино. – Бывало, я приезжал на остров, и Лалита говорила мне: скоро он возьмет меня отсюда, если в этом году будет много каучука, мы уедем в Эквадор и поженимся. Будьте добреньки, дон Акилино, продавайте товар по хорошей цене. Бедная Лалита.
– Она не удрала раньше, потому что надеялась, что я разбогатею, – сказал Фусия. – Ну и дура, старик. Я не женился на ней, когда она была крепенькая, свежая, без прыщей, и она думала, что я женюсь, когда она уже никому не горячила кровь.
– Адриану Ньевесу разгорячила, – сказал Акилино. – Иначе он не увез бы ее.
– А их тоже хозяин хочет взять с собой в Эквадор? Он и на них женится?
– Его жена только я, – сказала Лалита. – Остальные служанки.
– Говорите что угодно, но я знаю, что вам это больно, – сказал Ньевес. – Вы были бы человеком без души, если бы вам не было больно, что он приводит других женщин в ваш дом.
– Он не приводит их в мой дом, – сказала Лалита. – Они спят в загоне, вместе со скотиной.
– Но он ведь живет с ними, не скрываясь от вас, – сказал Ньевес. – Не делайте вид, что вы меня не понимаете.
Он обернулся и взглянул на нее. Лалита подвинулась к краю циновки и сидела, поджав ноги и опустив глаза. Ньевес не хотел ее обидеть, он запнулся и опять стал смотреть в окно, – его взяла злость, когда она сказала, что уедет с хозяином в Эквадор, – на темно-синее небо, на костры, на светлячков, мерцавших в папоротнике, – он просит прощения, он не хотел ее обидеть, – и Лалита подняла глаза.
– Разве он не отдает их тебе и Пантаче, когда они ему надоедают? – сказала она. – Ты поступаешь так же, как он.
– Я человек одинокий, – пробормотал Ньевес. – Мужчина не может обходиться без женщин. Зачем вы меня сравниваете с Пантачей, хоть мне и приятно, что вы обращаетесь ко мне на «ты».
– Только вначале, – сказал Фусия. – Когда я уезжал, она набрасывалась на них, одну ачуалку исцарапала до крови. Но потом она привыкла и, можно сказать, подружилась с ними. Она их учила говорить по-испански, болтала с ними о том о сем. Дело не в этом, старик.
– И ты еще жалуешься, – сказал Акилино. – Тебе каждый позавидовал бы. Многих ты знаешь мужчин, которые так меняли бы женщин?
– Но ведь это же были чунчи, Акилино, – сказал Фусия, – понимаешь, чунчи: агварунки, ачуалки, шарпы – всякая дрянь.
– И потом, они привязываются ко мне, как прирученные зверьки. Мне их даже жалко – они так боятся уамбисов. Если бы ты был хозяином, ты вел бы себя так же, как он, и тоже измывался бы надо мной.
– Почему вы так думаете обо мне, разве вы меня знаете? – сказал Ньевес. – Я бы так не поступал со своей подругой. Тем более если бы это были вы.
– Здесь женщины быстро дрябнут, – сказал Фусия. – Разве я виноват, что Лалита постарела? И потом, было бы глупо не воспользоваться случаем.
– Потому, значит, ты и уводил таких маленьких, – сказал Акилино. – Тебе хотелось крепеньких, да?