Артабан снарядил поезд, который по его приказу доставил Нерона к границе, чрезвычайно пышно, точно ехал какой-нибудь князь, а не пленник в сопровождении конвоя. Граница, где он был передан римским властям, шла по небольшому холму, и отсюда, с предпоследней в его жизни высоты, пока римские чиновники писали акт, подтверждающий его передачу, он смотрел на расстилавшийся внизу Евфрат, который недавно еще был его рекой, и на город, который меньше чем год тому назад восторженно встречал его.
Губернатор Атилий Руф не был жесток, но он считал необходимым как можно глубже унизить Теренция, чтобы никому не могло прийти в голову: а не Нерон ли это все-таки? Поэтому с Теренция тотчас же и на глазах у всех сорвали пышные одежды, заковали его в кандалы по рукам и по ногам, провели в грязных отрепьях самой длинной дорогой по улицам города, который забрасывал его насмешками и грязью, провожал плевками, и бросили наконец в подвалы крепости.
В этот день Теренций был еще довольно представителен с виду, между пятнами грязи просвечивала еще блекло-розовая кожа. Широкое лицо пока оставалось гладким и более или менее тщательно выбритым, многочисленные тумаки и щипки еще не испортили аккуратно завитых и припомаженных лучшими маслами, зачесанных на лоб локонов. Все происшедшее повергло его прежде всего в безмерное изумление и испуг. Дыра, в которую его бросили, была сырая, темная, кишмя кишела крысами. И все же он уснул после этого полного волнений дня, и, несомненно, эту первую ночь в неволе он провел лучше той, когда убили Нерона, или той, когда он лежал в храме Тараты, или той, когда он очутился в доме Иоанна.
Наутро к нему присоединили второго пленника, также в отрепьях, оборванного, худого, в рубцах и кровоподтеках – Кнопса. Маллук наконец, после долгих переговоров, выдал его, но путь Кнопса до римской границы был менее приятен, чем путь Теренция. Конвоиры со злым умыслом близко подпускали толпу, и Кнопс прибыл на римскую границу в сильно растерзанном виде. Его держали на скудном пайке, он страдал от голода, ныли раны; все же он не был особенно подавлен. Еще до того, как его увезли из Эдессы, он достоверно узнал, что Иалта благополучно бежала из города. Правда, это было все, что ему удалось узнать. Иалте давно уже полагалось родить, но об этом он не получил известия. Самое важное, однако, то, что она успела скрыться от этой сволочи. Маленький Клавдий Кнопс, наверно, давно уже увидел свет, и живется ему наверняка неплохо. Папаша Горион знает, куда Кнопс рассовал свои деньги, а Горион не из тех людей, которые не сумеют эти деньги вызволить. Голода и холода его сыночек, конечно, не узнает, он будет защищен надежным золотым панцирем. Его маленький Клавдий Кнопс пойдет в него, он поднимется высоко, выше креста, который будет последней вершиной в жизни самого Кнопса; сын его наплодит новых Кнопсов, людей его породы, хитрых, изворотливых, способных строить на глупости других свое благополучие. Кнопс не был храбрецом, он трепетал от страха перед тем, что ему предстояло. Но сознание, что все совершенное им и все предстоящие страдания – все это для блага его маленького наследника и сына, следовательно – для цели благородной, придавало ему силы, поддерживало в нем живость и склонность к злым остротам, проворно слетающим с языка.
В полумраке подземелья он узнал своего бывшего господина и императора раньше, чем тот его. Он дотащился в своих цепях до Теренция, оглядел его, ощупал, насколько позволяли цепи, установил:
– Ну, Рыжебородый Малыш, с вами дело пока что не так плохо. На вас, видимо, кое-что осталось. С тела вы еще не очень спали. Но, боюсь, надолго вам свои приятные формы сохранить не удастся. Много вам еще предстоит всякой всячины. И в конце концов ваши объемистые телеса вам дорого обойдутся. Привяжут ли вас к кресту или пригвоздят – жирному труднее висеть, чем тощему. Жирному больше достается. Правда, у жирного нервы крепче.
Кнопс ткнул Теренция в живот своими цепями. Он был страшно зол на этого человека, которому так неслыханно везло и который своим идиотским бегством погубил и себя, и своих товарищей.
Теренций не ответил. Он страдал, правда, от голода, но еще больше от отсутствия ванны и парикмахера. Однако «ореол» его не покинул. Он высоко взлетел после первого своего падения, из пещер подземного города в пустыне он был снова вознесен на прежнюю высоту, переживет он и это падение. Грубая реальность близкого конца, представшая перед ним в резких, пискливых словах Кнопса, тотчас же преобразилась в его сознании в нечто более возвышенное. Он видел себя пригвожденным к кресту, но он не был обычным авантюристом, он был героем трагедии, которого сама судьба избрала своим врагом. И речи Кнопса не могли уязвить его.
Еще через день в подземелье ввели третьего гостя. Но капитан Требоний вошел иначе, чем Кнопс, – он вошел незакованный, статный, чистый, упитанный и по-прежнему полный злобного юмора. Он держал в руках Эдесскую цитадель до последней минуты. В сущности, он должен был бы, когда его взяли в плен, броситься на меч. Но капитан Требоний считал, что он не раз доказал свою храбрость и что офицер должен быть героем, а не дураком-стоиком. Он и не помышлял о том, чтобы в угоду злому гению подохнуть раньше положенного срока. Ему приходилось видеть в своей жизни удивительнейшие капризы судьбы, сражения, когда казалось, все неизбежно шло к гибели – и вдруг чудесный оборот событий в последнюю минуту приносил спасение. Тот не настоящий солдат, кто не верит в свое счастье, без этой веры ни один солдат не пошел бы в бой.
В данную минуту, однако, он был здесь, в темнице, и коротал время, оглушительно хохоча над своими товарищами по несчастью. Они лежали в цепях, жалкие, униженные, он же, любимец армии, даже в неволе не потерял своей популярности, и обращение с ним было соответствующее. И правильно. Те двое, рабы, подонки, заслуживают, чтобы их вздернули на крест. Он же – свободнорожденный, у него, любимца армии, капитана Требония, есть свой дух-покровитель, и народ и армия попросту не потерпят, чтобы с ним расправились.
Сумерки подземелья наполнились громовыми раскатами его голоса, полнокровность капитана оживляла этот призрачный полумрак, его сильное дыхание, его запах побеждали близость потустороннего мира. Капитан гонял крыс и радушно, по-простецки, шутил со стражниками, переговариваясь с ними через стены. И потом снова, громко, фальшиво, жирным голосом пел песенку о горшечнике, в такт ударяя Нерона по плечу или по ляжкам или тыча его в живот. Подобно всему народу, и он попался на приманку этого поддельного императора, и, как весь народ, он мстил теперь за свое легковерие разоблаченному и свергнутому.
И Кнопсу он старался отплатить за то, что столько времени вынужден был относиться к нему, как к равному. У Кнопса же от присутствия бывшего приятеля и собутыльника настроение поднялось. Хотя обращались с Требонием лучше, хотя Требоний мог безнаказанно дразнить и мучить его, Кнопс теперь даже больше, чем раньше, чувствовал свое превосходство. Куда этому чванливому дураку Требонию до него, он, Кнопс, видит вещи в их настоящем свете. Они оба погибнут, он и Требоний. Но от Требония, когда его распнут, ничего не останется, а Кнопс будет жить в своем маленьком сыночке. Значит, чья взяла?
Разумеется, умнее было бы чувства эти скрыть. Но Требоний уж очень большой наглец. Кнопс должен сбить с него спесь. И вот однажды, когда Требоний со всей присущей ему наглостью взялся за него, Кнопс не вытерпел.
– Не заблуждайся, старина, – начал он язвительно. – Твою фельдмаршальскую тушу точно так же выбросят на свалку, как и мою канцелярскую, и одни и те же псы будут обгладывать наши кости. Но тогда-то и обнаружится, кто из нас был умнее, – ты, который советовал мне дожидаться сенаторских дочек, приготовленных нам в Риме, или я, который уже сделал моей Иалте сына. От тебя, капитан Требоний, ничего не останется. А я кое-что оставлю на земле: удачного сына, с крепким телом – от матери, хорошей головой – от отца и вдобавок с кучей золота.
Требоний сидел на своих нарах, слушал, соображал, ухмылялся. Он припомнил совершенно точно, что Кнопса арестовали, когда его Иалта еще не разрешилась от бремени. Требоний знал обычаи Востока, знал, что на Востоке арестованных лишают всякой возможности общения с внешним миром. И поэтому, помолчав, он коварно, со злобной мягкостью спросил Кнопса, получил ли он хорошие нести о Иалте и об их отпрыске. Кнопс промолчал, Требоний сразу понял, что у Кнопса никаких сведений нет. И он развязно и нагло стал над ним издеваться.
– Да, да, наш Кнопс – это голова. Тебе, наверное, боги во сне открыли, что вылезло из чрева твоей Иалты? Или ты по яйцу можешь сказать, что из него вылупится – петух или курица? Разве тебе не сказали, что твоя Иалта ощенилась девчонкой, жалкой, маленькой крысой, такой же щуплой, как папаша?
Кнопс убеждал себя, что капитан просто-напросто нагло врет. И все-таки его слова попали в цель. Всякий раз, когда Кнопсу приходило в голову, что Иалта может родить ему девочку, он отгонял от себя эту мысль. Он раскаивался в своей слабости, в том, что заговорил с Требонием. Надо держать язык за зубами. Не показывать этому подлому псу, как он уязвлен. Но он не в силах был сдержать себя; робко, умоляюще прозвучал вопрос:
– Тебе что-нибудь точно известно, Требоний? Ты действительно что-нибудь знаешь? Скажи же, прошу тебя, Требоний.
Требоний злорадствовал. Он рассказывал стражникам о надеждах и опасениях Кнопса, и те день и ночь донимали заключенного солеными остротами насчет его потомства.
Теренций почти не замечал присутствия Кнопса и Требония. Когда его оставляли в покое, он сидел в своем углу, скорчившись, насколько позволяли цепи, и погружался в себя. Однажды, к удивлению Кнопса и Требония, он сказал очень вежливо: