Но и Кнопс разочаровал его, и Кнопс замолк. Правда, в голове его еще копошились всякие мысли, но вряд ли мысли эти доставили бы удовольствие Квадрату и другим, если бы Кнопс даже высказал их во всеуслышание. «Уже ночь, – думал Кнопс, – а я все еще не умер. Просто гнусно, какая сила и цепкость в таком слабом теле. Но это и хорошо. Мой маленький Клавдий Кнопс будет сильным мужчиной. Где ты, сыночек мой, и существуешь ли ты вообще? Если бы я мог увидеть тебя, я тотчас же умер бы с миром».
И вдруг его охватила ненависть, гнев против Требония, который отнял у него твердую веру в существование сына и наследника. С неимоверными усилиями он попытался повернуть облепленную мухами голову в ту сторону, где висел Требоний, чтобы излить на него свою ярость, свое негодование. Но его шейные мускулы были слишком слабы, язык, зубы и губы не повиновались ему, только землисто-зеленое лицо, поросшее страшной щетиной, несколько раз дрогнуло самым жалким образом.
Неужели это конец, неужели бессильный гнев против Требония – последняя вспышка его сознания? Внезапно ночь огласилась зовом, не громким, но очень ясным и внятным:
– Мир тебе, Кнопс. Умри с миром. У тебя родился сын, который будет помнить о тебе, здоровый, живой.
Лицо Кнопса больше не дрогнуло, и никто не знал, достиг ли этот голос его сознания: ибо, когда капитан Квадрат велел переломать ему ноги, оказалось, что и он мертв. Но если существовал в мире голос, который способен был проникнуть напоследок в его сердце и сознание, то это был только этот голос, звучный, хорошо поставленный голос Иоанна с Патмоса.
Да, Иоанн с Патмоса покинул Эдессу и прибыл в Антиохию, чтобы видеть смерть Теренция и его сообщников; и вон он сидит на вершине Лисьей горы, прямо на земле, и смотрит на кресты. Весь день он просидел здесь, он все слышал и все видел. Многие узнавали его и заговаривали с ним, но он никому не отвечал. Он молчал все эти долгие часы; только Кнопсу он крикнул несколько лживых утешительных слов.
Была ночь, и, так как споры насчет того, кто умрет первым, а кто последним, решились, большинство зрителей разошлось. Факелы угасали, луна закатилась. Квадрат и стражники расположились прямо на земле, бражничали, играли в кости и тупо смотрели, как умирает Теренций.
Иоанн, глядя, как бьется на кресте Теренций, как он призывает смерть, испытывал одновременно и радость и сострадание. Стало холодно, Иоанн продрог; он плотнее завернулся в плащ, съежился, но не ушел. Он хотел видеть конец этого жалкого Теренция, он хотел впитать в себя картину его смерти, не упустив ничего. Он чувствовал, что это поможет ему постичь мучительный, глубочайший вопрос: откуда исходит страдание и зло и зачем существует оно в мире? Если он хочет доподлинно запечатлеть в словах откровение, полученное им, благую весть, услышанную им, он должен неотступно смотреть на смерть этого Теренция.
Потому что и смерть этого жулика – часть вселенских страстей.
Не богохульство ли то, что он думает сейчас? Нет, все это тоже принадлежит откровению.
Ясно увидел Иоанн, что и он человек «Века пятой печати», проклятый и благословенный, обреченный жить и быть мертвецом в одно и то же время, и пятая печать, до сих пор закрытая для него, раскрылась ему. И эта жалкая обезьяна Нерона, – гласило откровение, – она также служила конечной победе разума, его возвышение, его падение и страсти также приближали царство добра.
Подобно тому как один человек должен испытать немало зла, чтобы стать воистину добрым, так и человечеству необходимо пройти через царство зла, чтобы подняться в царство добра. Без Сатаны, без Антихриста немыслим Христос, без тысячелетнего царства греха, без кары за грехи не может осуществиться обетованное спасение. Потому и царство Нерона и его обезьяны неизбежно и полно смысла.
И открылся Иоанну смысл загадочного и жуткого завета иудейских учителей: «Да послужишь ты Господу и дурными твоими помыслами». Он постиг, что и дурной помысел существует лишь для того, чтобы помочь разуму и добру.
Те, что стояли за этим горемыкой Теренцием, хотели объединить обе половины мира ради своих низких, ничтожных целей. Но все, что осталось от них и от их жалкого орудия, – это идея объединения, не зло, но ожидание мессии. В конечном счете, если взглянуть с высоты, безумие одного служит лишь разуму, который движет времена.
Без тьмы не было бы понятия о свете. Для того чтобы свет осознал себя, он должен иметь перед собою свою противоположность – тьму.
В уме Иоанна складывались слова благой вести, которую он призван принести миру, он отыскал ее первые фразы: «В начале было Слово, Дух Святой, Разум. Все через Него нáчало быть, и без Него ничто не нáчало быть, что нáчало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его».
Теренций жил еще всю ночь. Только когда забрезжил рассвет, умер Максим Теренций, бывший для многих миллионов людей много лет подряд императором Нероном.
За известную плату разрешалось приобрести тела казненных и похоронить их. По некоторым источникам, труп Теренция был якобы выкуплен за установленную сумму у римских властей, снят с креста, обмыт и сожжен. Урна же отправлена в Рим.
Достоверно известно, что Клавдия Акте в своем поместье на Аппиевой дороге, в Риме, где стояла урна с прахом Нерона, установила вторую урну, которую хранила с почетом до конца своей жизни, – урну с прахом неизвестного, без надписи.
Сведения о Лже-Нероне можно найти у Тацита, Светония, Диона Кассия, Зонары и Ксифилина, а кроме того, в Апокалипсисе Иоанна и в четвертой из Сивиллиных книг.