Артабан между тем продолжал:
– Среди этих бездомных вы встретите не только людей из низов. Наоборот, есть среди них и такие, которые до того, как они избрали – добровольно – бродяжничество, имели над головой прочную крышу, может быть даже золотую; там есть бывшие префекты, князья, полководцы, и наши предания говорят, что бывали среди них и цари.
В сердце Варрона, слушавшего царя Артабана, шевельнулось и другое чувство, даже не вылившееся в мысль. Он еще не стар, ему пришлось совершить на своем пути немало крутых поворотов. Жизнь на Востоке, которую предлагает Великий царь, не будет последним этапом. Несомненно, Варрон из «бродяжничества» снова вынырнет на поверхность, вернется в стан «действующих» и будет действовать в соответствии со своими наклонностями, шире и глубже познав мир, чем до сих пор.
Артабан же, так как Варрон молчал, неправильно истолковал его молчание и стал опасаться, как бы Варрон не принял каких-либо мрачных решений, которые могли бы лечь бременем на совесть царя. И тоном, которому он хотел придать легкость, но в котором на самом деле сквозила напряженность, он продолжал:
– Я слышал, да мне и самому приходилось быть свидетелем таких случаев, что римляне, оказавшись в вашем теперешнем положении, легко отказываются от жизни и избирают добровольную смерть. Я был бы огорчен и разочарован, если бы вы поступили подобным образом. Я плохо знаю, как представляет себе римлянин потусторонний мир. Что касается меня, то я в этом смысле настроен скептически и склонен опасаться, что ждет нас лишь черное ничто.
И как человек, который хочет отговорить собеседника от невыгодного дела и посоветовать ему нечто лучшее, Артабан стал убеждать Варрона, улыбаясь и слегка вздыхая, совсем не по-царски:
– Для меня было бы удобнее всего предоставить вам действовать в соответствии с учением ваших стоиков и позволить вам умереть. Но вы заслужили иного, и вы мне нравитесь. Будьте благоразумны, Варрон.
Варрон насторожился. До чего же это забавно! Царь не только предлагает ему возможность избегнуть смерти, но еще упрашивает его этой возможностью воспользоваться. Разве не обернулось все, без малейшего нажима с его стороны, так, словно он сделает царю одолжение, если останется жить? Эта счастливая шутка капризной Фортуны развеселила и окрылила его. Но он старался скрыть свое состояние от царя, он хотел до конца насладиться создавшимся положением. И все вышло так, как он хотел. Артабан, помолчав немного, продолжал доверительным тоном, с чуть заметной лукавой улыбкой:
– Впрочем, и бродягой можно быть по-разному. Бродяжничать под покровом царского благоволения, бродяжничать и в то же время чуть-чуть греться в лучах «ореола» – это, например, сравнительно с другими, весьма удобный вид бродяжничества.
Варрону приходилось сдерживать себя, чтобы не закричать от счастья, не излить свою неистовую радость в ликующих возгласах, не бить себя в восторге по ляжкам. Он достиг того, что этот царь, повелитель всего Востока, не только настойчиво уговаривал его принять дар, но собирался еще еретически облегчить ему благочестивый подвиг бродяжничества. К Варрону вернулась его всегдашняя самоуверенность, и он спросил с наигранной нерешительностью и так фамильярно, как вряд ли кто-либо осмеливался за несколько последних лет говорить с Великим царем:
– А есть разве средства осведомить власти вашего величества на крайнем Востоке о том, что на меня, как вы говорите, падают лучи вашего «ореола»?
И Артабан, довольный, что его собеседник, видимо, переменил решение, с живостью ответил:
– Разумеется, я поставлю в известность тех лиц моей пограничной провинции, от которых многое зависит, и дам им понять, что некий нищенствующий монах с Запада – не простой монах, но пользуется покровительством Великого царя.
И только теперь Варрон решился великодушно принять то, что за час до того казалось ему несбыточным счастьем, и он скромно, но тоном человека, исполняющего просьбу, проговорил:
– Я не смею противоречить желанию вашего величества.
Артабан же с той тихой, обаятельной вежливостью, которая снискала ему любовь народа, сказал сердечно:
– Благодарю вас за то, что вы решились принять мое предложение. А мне всегда доставит радость взглянуть на письмо, с которым великий Вологез обратился к вам и которое вы мне оставили. Гостеприимство для меня – долг, вдвойне приятный по отношению к вам, и мне очень не хотелось нарушить его. Но скажите сами, Варрон: разве я мог бы, если бы вы вели себя менее разумно, соблюсти законы гостеприимства, которые в этом случае угрожали бы столь высокому делу, как сохранение мира?
И Варрон, внутренне ликуя, счастливый таким исходом, великодушно подтвердил:
– И на Западе и на Востоке может быть на этот счет одно лишь мнение: было бы преступно при таких условиях блюсти гостеприимство. Я восхищен милосердной мудростью вашего величества, нашедшей выход.
Царь не старался скрыть свое удовлетворение.