Когда переговоры стали приближаться к концу, Артабан пригласил к себе Варрона. Варрон знал – царь предупредил его заранее, – что Артабан не пойдет на риск вызвать войну с Римом ради того, чтобы спасти Варрона и Нерона; Варрон знал, конечно, о переговорах с Римом и о том, что их завершение означает его выдачу. Поэтому он был готов к худшему и принял для себя решение. Он любил жизнь и не очень заботился о сохранении «достоинства»; тем не менее, если договор будет подписан, ему не останется ничего другого, как проглотить золоченые пилюльки или вскрыть вены. Он понимал и одобрял позицию Великого царя; все же, переступая теперь порог покоя, где ждал его царь, он видел в нем лишь судью, палача, врага, и тяжкое ощущение дурноты подступило к горлу этого в общем не трусливого человека, а ноги у него подкашивались.
Царь с присущей ему деловитостью рассказал о ходе переговоров, протянул Варрону проект соглашения, попросил спокойно прочесть документ и сказать свое мнение о нем.
И Варрон стал читать – и увидел. Он увидел, что договор, который детально регулировал военные, политические и хозяйственные отношения между обоими государствами, составлен был людьми, убежденными, что соглашение предпочтительнее войны; они готовы были ради этого соглашения отдать больше, чем это было неизбежно, и выгадать меньше, чем они могли бы выгадать. Это был умный и достойный договор, дальновидный, не слишком прямолинейный и не слишком гибкий, на основе его между Римом и Парфянским царством можно было установить длительный мир. Конечно, в этом разумном договоре был также и пункт, гласивший, что Великий царь обязуется выдать римским властям Максима Теренция и Теренция Варрона.
Манускрипт договора был объемист, со многими приложениями. Варрон читал долго, царь молча сидел рядом и не мешал ему. Варрон брал листы, один за другим, его карие удлиненные глаза внимательно пробегали по строчкам слева направо, а затем быстро назад – справа налево, от строчки к строчке. Так сидел он в непринужденной позе, скрестив ноги, и читал. Он читал внимательно, не пропуская ни одной частности. Это удивляло его: ибо попутно он думал о многом. «Вот, значит, мой смертный приговор, – думал он, например. – Очень разумно обоснованный приговор, любая апелляция тут бессмысленна. Проглотить мне золоченые пилюльки или вскрыть вены? Сердце у меня бьется очень сильно. Замечает ли это царь? Надо попытаться дышать ровно и спокойно, чтобы ему не было слышно, как оно бьется. Какой смысл показывать ему, что я взволнован, это бы только повредило мне. А почему, в сущности, я взволнован? Ведь я все это предвидел».
Такие и подобные мысли мелькали у него в голове, но он умел владеть собой, и ему удалось ответить царю деловым тоном:
– Этот договор – самый умный из тех, которые когда-либо заключались между римлянами и парфянами.
– Да, – сказал Артабан, – было бы безумием и преступлением, если бы я сорвал его подписание.
– Верно. Это было бы безумием и преступлением.
Артабан взглянул на него своими выпуклыми, хитрыми, задумчивыми глазами и сказал:
– Вы нравитесь мне, Варрон, и в свое время вы немало сделали для установления мирных отношений между римлянами и парфянами. Мне очень не хотелось бы выдавать вас.
«Куда он клонит? – подумал Варрон. – Хочет подсластить мне смертный приговор, что ли? Он не из тех, кто болтает зря. Лучше всего промолчать». И он ограничился тем, что пожал плечами.
Наступило короткое молчание. Затем Артабан медленно заговорил снова:
– Вы показывали мне какое-то послание, мой Варрон, в котором мой великий предшественник Вологез выражает вам благодарность за содействие в восстановлении мира между Римом и Парфянским царством. Мне хотелось бы присоединить это письмо к моему архиву. Я предлагаю вам сделку: вы предоставите мне это письмо, а я, прежде чем подписать договор, дам вам возможность покинуть мой двор и направиться на восточную окраину моего царства.
Варрон не был тугодумом. Но на этот раз, хотя он и слушал внимательно, он не понял или боялся понять; все в нем плясало – кровь, мысли, чувства. Наконец – царь молчал каких-нибудь две секунды, ему же показалось, что прошла вечность, – он понял. Он был уже, можно сказать, мертв, и вдруг пришел человек и сказал: «Встань и живи», – человек, обладавший властью говорить такие слова.
Обладает ли он этой властью? Не раздумает ли он? Не переменит ли свое решение? В душе Варрона поднимались то сомнения, то вера, как корма и нос корабля в бурю.
На этот раз ему не удалось заговорить спокойно; он сказал неуверенно, запинаясь:
– Простите, ваше величество, но я не вполне понял вас. Если я покину ваш двор и направлюсь на Восток, как вы милостиво мне предлагаете, разве это даст мне что-нибудь, кроме короткой отсрочки? – И он сделал робкую попытку пошутить: – Вы переоцениваете нас, западных людей. Мы очень обстоятельны и очень мстительны. Я не думаю, чтобы Рим, если вы подпишете эту бумагу, оставил в покое вас и меня, покуда я буду видеть солнце.
С едва заметной улыбкой повелитель Востока ответил на своем плохом греческом языке:
– Вы ошибаетесь, мой Варрон. Я знаю вас, западных людей. Но вы не знаете моей восточной окраины. На границах моего царства, там, где начинается Индия, есть такие паломники и монахи: лишенные потребностей, они странствуют, избрав своей участью бродяжничество. У людей этих нет имени, они приходят и уходят, неотличимые друг от друга. Если вы станете одним из этих людей, вас никто никогда не выследит, даже искуснейший западный агент.
В Варроне все заходило ходуном. Он слышал о людях, о которых говорил Великий царь. Они были одеты в желтые, цвета охры, плащи, ходили босиком, в руках носили сделанные из скорлупы чужеземного плода большие чаши, в которые собирали подаяние. Еще не успело улечься в душе Варрона волнение от внезапного поворота его судьбы, еще весь он дрожал от ликования, повторяя: «Я не умру», – но уже вспыхнуло в нем отвращение к этой жизни бедняка и попрошайки. И тут же шевельнулось и любопытство: испробовать и такую жизнь! Разве не в этом заключался смысл этих последних недель, что ему дано было обогатиться новыми познаниями, что ему дано было увидеть мир из иного центра? Если его занесет теперь еще глубже на Восток, то это будет только логично. Он так долго жил в самом водовороте жизни, так долго «действовал»! Если судьба перебрасывает его теперь на другой берег, к «созерцающим», то у него нет основания жаловаться, он может быть только благодарен за это. Конечно, он и не помышляет покончить счеты с жизнью, как эти люди в желтом. Он не растворится в их массе, как человек, стоящий по ту сторону желаний и стремлений, он по-прежнему будет полон этих желаний и стремлений. Если так подойти к делу, то предстоящая ему жизнь вовсе не так мерзка, она даже соблазнительна. Стоять на другом берегу. Не по эту сторону – по ту. Не наверху – внизу. Ему это пойдет на пользу – стать одним из тех, кого он не знает, одним из массы, которую он всегда видел лишь сверху.