Вы ведь уже разговаривали с Теренсом, так? Значит, примерно представляете себе, как он тогда мог прореагировать. Стало быть, входит Теренс, Сэмюэл стоит, где стоит, и все еще держит это счастье на ладони. Крисси шурует в кухонном закутке. Нашла там полиэтиленовую сумку и тазик для мытья посуды и пытается понять, что из них лучше подойдет. Я уже отодвинулся в сторонку, стою со всеми прочими по другую сторону стола. Мы поворачиваемся к Теренсу, он видит наши лица, потом все снова поворачиваемся к Самуилу.
К бедному засранцу.
Бедный засранец: что я такое говорю? Он же убийца. Мне все время приходится напоминать себе об этом. Он убийца. Застрелил троих детей. Убил учительницу, ни в чем не повинную женщину. А я этого типа жалею. Этого психованного дефективного маньяка. Веду себя так, точно он сострадания заслуживает.
Что это такое значит?
Ну, я думаю, ничего удивительного тут нет. Если бы он не сделал, что сделал, то, может, даже и заслуживал бы. Сострадания. Люди, с которыми вы разговаривали, жалели его. Теперь-то, конечно, не жалеют.
Теренс об этом всем разболтал. Учителям-то ладно, они бы так и так узнали. Теренс разболтал ребятишкам. Он же у кое-кого из них в друзьях ходит, — и в слишком близких, если вас интересует мое мнение. Ему хочется быть одним из них, просто приятелем, понимаете? А он здесь вовсе не для этого, ведь так? В общем, на то, чтобы понять, чтобы сообразить, что случилось, у него уходит пара секунд, потому как все мы разом начинаем лопотать какую-то бессмыслицу. А поняв, он решает, что это страх как смешно. Вроде даже жалеет, что сам до такой шуточки не додумался. Ну и рассказывает все своим маленьким друзьям, те пересказывают другим и минут через шесть-семь история разносится по всей школе. Чего Донован и добивался. Оно конечно, доказать, что это выходка Донована, никто бы не смог, но это точно был он. Даже если исполнителем оказался Гидеон, идея принадлежала Доновану.
Я после этого переговорил с Сэмюэлом. Мы знали, конечно, что ребятишки изводят его, но ведь надо же где-то и черту провести, границу, верно? Я не взялся бы указать где, не смог бы ткнуть пальцем и сказать: вот здесь. Однако нагадить человеку в кейс… Такого терпеть нельзя. Черту, да. А где она проходит, шут ее знает, может это вообще линия горизонта.
Иди к директору, говорю я. Расскажи ему, что творится.
Сэмюэл лишь головой покачал. Я пробовал, говорит. Уже пробовал. И пытается уйти, но я хватаю его за руку.
Когда? спрашиваю. Что ты ему сказал?
Он этак плечами пожимает. Да не многое, говорит. Ничего конкретного. Сказал, что мне трудно. И не один раз сказал.
И?
И все.
Но что тебе директор-то ответил? Он же должен был что-то ответить.
Ответил, что всем трудно. Что работа учителя вообще трудна.
Сэмюэл, говорю я, этого мало. Тебе следует рассказать ему про… про это. Вообще про все. Он что-нибудь предпримет. Обязан предпринять. И я пытаюсь пошутить, говорю, по крайности, теперь у тебя есть, что ему предъявить, верно? Вещественное доказательство номер два, ваша честь.
Сэмюэл вроде как задумывается. Не смеется, конечно, но словно бы обдумывает мои слова. И я решаю, что он все же сходит к директору, поговорит с ним, однако он этого так и не сделал. И кончается все тем, что мне приходится вынудить его завести этот разговор.
Сидим мы с ним в учительской. Где-то после ленча. Когда, я точно не помню. Может, в ноябре. Или в декабре. Я, Сэмюэл и Джордж, правда, Джордж потом куда-то ушел, так что остались только мы с Самуилом. Размышляем о чем-то своем, читаем, и тут в двери появляется директор.
Джанет? — спрашивает он и входит в комнату. Смотрит на меня. Вы не видели Джанет?
Я отвечаю, нет, извините, не видел, а он кривится — точно уверен, что вообще-то я ее видел, да только сказать не хочу, ему на зло. Делает еще пару шагов, заглядывает в кухню. Секунду-другую он стоит к нам спиной, а я даже подумать ничего не успеваю, просто киваю Сэмюэлу. И шиплю: давай, Сэмюэл, скажи ему. И локтем его пихаю.