– Да блядь, в этом никто не виноват. Бауму было двадцать два, Малеку – девятнадцать. А знаешь, сколько таких парней было за всю мою жизнь?
Ру протягивает руку через стол и накрывает мою ладонь.
– Мы можем уйти. Уволиться и всё.
– Не знаю. Я никогда не думал о другом.
– Ну так подумай. Жизнь меняется. Мы можем что-то изменить.
Неуверенно киваю.
Сколько себя помню, я мечтал быть военным. В детстве фанател по артиллерии, оттуда осталась страсть к крупному калибру, а когда подрос и распробовал прелесть мордобоя, то переключился на пехоту. Когда пришло сообщение, что меня приняли в учебку, я весь день бегал с улыбкой до ушей, просто не мог сдержаться, а потом ещё неделю говорил только об этом. Ну, то есть как говорил – бегал ошалевший и повторял всем: «Меня приняли! Представь?! Приняли!». Мне было четырнадцать, люди брали мутантов на работу, а я верил, что переверну мир.
Только потом до меня дошло, что если про трудоустройство мутанта в человеческий коллектив снимают репортаж, то что-то тут не так. По-настоящему равные права – это обыденность, никому не придёт в голову трубить об этом как о «достижении».
В общем, переворота не случилось, а меня с годами засосало болото повседневности. Ну, сейчас жалеть не о чем – собственный кабинет, нормальные отношения с большинством сослуживцев… Но Ру прав, эта херня с ответственностью давит всё больше. Я ему не говорил, но в последнее время ловлю себя на раздражении, когда вижу очередное уведомление о командовании операцией. Выбраться в одиночку или вдвоём с ним гораздо проще, чем вновь брать на себя ответственность за людей, за их ранения или смерть.
И что, пойти в штаб? Главный давно уже мечтает пихнуть меня туда в качестве своего политкорректного протеже – смотрите, мол, какие в моей части мутанты водятся! Да, хочется верить, что я мог бы составлять более грамотные планы для полевых операций. А если нет? Я ведь знаю себя – буду бегать и узнавать судьбу каждой подписанной бумажки. И если в результате погибнут люди, слышать об этом будет ничуть не легче, чем видеть их смерть собственными глазами.
А может, со временем привыкну. Буду воспринимать приказы и распоряжения как обычные бланки, не видя за ними жизней. Операция прошла успешно – я получаю премию. А если нет – ну что ж, это «сопутствующие потери».
Нет, нахуй такое.
Так что, совсем уйти? И куда? В полицию, в охрану? Мог бы поселиться в Данбурге… Ага, дорожное движение регулировать, как на тех рисунках в детских книжках, – чтобы машины пропустили выводок утят. Добрый дядя Син, который всегда улыбается, а после работы приносит домой тортик. И Ру, в платье с пышной юбкой, поджидает меня на пороге с кастрюлей макарон. Или со скалкой, если я позволю себе после работы залить пивом эту тошнотворную жизнь. Буду жить так годами, а потом пущу себе пулю в рот – всё с той же улыбкой до ушей. Фу.
Ладно, подумаю об этом позже. Эйруин прав, нужно что-то делать, но сейчас – чай.
Поднявшись, собираю пустую посуду и ставлю на стол две чашки: кофе и чёрный чай с бергамотом.
Ру отодвигает свой стул подальше.
– Иди сюда?
Однако он вовсе не принимается меня лапать – я-то уж обнадёжился, – а обнимает за бёдра и тянет к себе на колени. Усадив, обвивает руками, утыкается лицом мне в грудь. От неожиданности столь нежных повадок я замираю на пару мгновений, но, конечно, обнимаю его в ответ, запускаю пальцы в волосы.
– Всё будет нормально. Всего-то три месяца.
Вместо ответа я целую его выше линии роста волос. Пахнет по-домашнему. Я имею в виду, можно определить близость человека по тому, насколько ты знаешь запахи его тела. Например, друг – однотонный коктейль, без деталей. Друзей особо не нюхаешь, это не принято. Случайные любовники: парфюм, запах изо рта – везёт, если это мятная жвачка, – и резкий адреналиновый пот. Более глубокое погружение в секс, и вот тебе знакомы неожиданные вариации, вроде запаха между пальцами ног. Но запах кожи головы знают только близкие люди, родные. Он уютный и самый интимный.