Новая боль пронзила весь организм. Егору стало понятно, что с его ногами врач пытается что-то сделать. Он приподнял голову и попытался рассмотреть его работу, движения руками, действия с ранами. Тот стоял, наклонившись, и разрезал ножом голенище сапога разведчика.
– Нет! Не надо, товарищ военврач! Пощадите. Тащите так, я потерплю, – затараторил разведчик, широко раскрыв глаза и пытаясь противостоять увиденному.
– Что значит не надо, товарищ Щукин? Как я, по-вашему, с вашей израненной ноги сапог вам сниму? Голень отекла и распухла. Да и саму рану толком не видно. На передовой санитар вам уже один сапог разрезал, а второй побоялся снимать. Так сверху повязку и наложил, – не отрываясь от работы, четко проговорил доктор.
– Может, попробуете. Больно сапоги хороши. Где я еще такие возьму? – пролепетал в ответ Егор, впадая в алкогольное опьянение от получения большой дозы влитого в него спирта.
– Нашел, что жалеть! – злобно буркнул военврач. – Сапоги пожалел. Какая ценность? Лучше ноги свои пожалей. Как ходить собираешься?
Наконец он полностью закончил борьбу с голенищем обуви разведчика и произнес кому-то, кто стоял возле него в палатке:
– Еще спирту в него влейте.
Потом доктор внимательно, как бы оценивающе, посмотрел на лицо Егора и обратился к нему уже не официальным тоном, а будто с просьбой или пожеланием:
– Сейчас будет очень больно. Придется, товарищ Щукин, потерпеть. Иначе никак нельзя. А на сапоги плюнь. Они у тебя трофейные. Вернешься в строй, еще себе добудешь.
Разведчик промолчал. Ему и так было все понятно. Рану надо обрабатывать, потом лечить.
Голову его снова кто-то приподнял и, прислонив к губам солдатский котелок, стал вливать в рот очередную порцию зловонной жидкости.
Бывший идейным, честным комсомольцем, Егор Щукин никогда не пробовал алкогольных напитков и не стремился употреблять их. Его первое, почти вынужденное знакомство с водкой произошло уже на фронте, перед самым первым боем, когда всему личному составу прибывшей и размещенной в окопах маршевой роты выдавали порцию из наркомовских ста граммов, наливаемых в солдатские котелки ковшиком из бидона, что несли по траншеям. А уже на следующий день, лежа на операционном столе в госпитале для легкораненых, Егор получал очередные двести, а то и триста граммов водки в качестве анестезии. С тех пор он почти возненавидел спиртное и никогда не выпивал больше положенных ста наркомовских граммов, отказываясь от большего и отдавая все товарищам, в отличие от него не противившимся дополнительной порции алкоголя.
А вот сапоги Егору было действительно жаль. Всю войну он ходил в простых солдатских ботинках с обмотками. В них и в караулах был, и на дежурствах, и на занятиях по отработке каких-либо действий разведчиков, и на передовой в окопах вел наблюдение, и в поисках участвовал, и в вылазках в тыл врага. Всегда только в ботинках. Даже валенки зимой он надевал в самые сильные холода, предпочитая все равно обходиться ботинками, но уже с той портянкой, что давала больше тепла ноге.
Немецкие офицерские сапоги он добыл случайно. Нет, не снял с пленного или мертвого гитлеровца. Такого он никогда не делал. С убитых врагов вообще никто из разведчиков не брал ничего, кроме документов, оружия, боеприпасов, часов, биноклей, добротных ножей, а еще шнапса и продуктов, если нечего было есть. То есть изымалось по необходимости все то, что могло пригодиться здесь и сейчас, а может, через день или два, да еще если тебя не убьют. Все остальное считалось либо мародерством, либо плохой приметой, и поэтому у мертвых немцев никаких личных вещей никогда не брали.
Сапоги гитлеровского офицера Егор заметил в отбитом с боем у врага блиндаже. Они были совсем новые, пахли кожей. По всей видимости, их владелец берег их для чего-то, возможно, для особого случая или для поездки в отпуск домой. Но так и бросил их с остальными своими вещами в тяжелую минуту, когда напористые и отчаянные разведчики Красной Армии выгнали его из обжитого блиндажа и заставили удирать.
Егор посмотрел тогда сверху на свои видавшие виды солдатские ботинки, порядком изношенные, истоптанные, уже пропускавшие влагу. А перед ним была добротная и хорошая вещь. В наступлении все равно обувь ему никто не заменит. Да и не до того сейчас тыловикам его полка. А тут новенькие немецкие офицерские сапоги великолепного качества.
На удивление другим, Щукин имел совсем небольшой подъем стопы. Не очень типичный, не часто встречаемый. Такой иногда называли «европейским», больше характерный для немцев, чем для славян. А потому редко кто из своих с удовольствием носил трофейную обувь, просто не подходившую для ног по физиологическим причинам.
Тут Егору несказанно повезло. Сапоги пришлись ему впору. Сырые, насквозь пропитанные влагой, изношенные до предела солдатские ботинки были выброшены, а их место на натруженных ногах разведчика заняли трофейные сапоги из добротной качественно выделанной кожи. Именно поэтому спустя месяцы носки немецкой обуви, с которой он не знал никаких проблем, разведчику было жаль расставаться с ней. Цену хорошим сапогам на фронте он прекрасно знал. Знал, что добыть подобные будет потом не просто, а потому едва ли не оплакивал свою вынужденную потерю.
– Потерпи, Щукин, немного. Повозиться придется с твоими ранами, – вывел Егора из оцепенения по поводу потери военврач, склонившийся к его окровавленным ногам.
– Подержать? – прозвучал чей-то голос в стороне, задавая этот вопрос доктору.