Врач перевел дух, прекрасно понимая, что сейчас он вынес приговор солдату, навсегда делая его инвалидом войны.
– Так надо, братец! Отвоевался ты! – снял он с лица маску и посмотрел на моментально протрезвевшего Щукина.
Их глаза встретились. Усталый взгляд доктора успокаивающе смотрел на искаженное приговором лицо раненого.
– Все говорит о начинающейся гангрене. Если бы сразу тебе рану промыли как следует, то все было бы хорошо. А на данный момент я уже не могу ничего поделать. Если ногу не отрезать сейчас, то потом будет уже поздно. Помрешь!
– Как же так? – умоляюще затараторил Егор. – Неужели ничего нельзя сделать? Я не могу быть без ноги. Как же я без нее? Я разведчик! Мне на фронт надо. Как же я без ноги воевать буду?
– Да отвоевался ты! Как ты этого не поймешь? Домой поедешь! К родным! – попытался отвязаться от приговоренного военврач, привыкший возвращать к жизни солдат, отрезая у них конечности, которые было уже не спасти.
Ему, конечно, было жалко разведчика, геройски воевавшего, пережившего многое на фронте. Но другой меры не было. Ногу нужно было отнимать, а человека записывать в калеки, несмотря на то что ему всего двадцать лет, а жизнь едва началась. И хоть и не было почти ничего хорошего в ней, в этой жизни, а последние годы забрала война, другого предложить доктор не мог. По его воле сержант Щукин навсегда становился инвалидом.
– Нет! Нет! – кричал пьяный и одновременно протрезвевший Егор, покрываясь холодным и липким потом. – Я не дамся! Я застрелюсь!
– Домой поедешь, к родным, – успокаивала его пожилая медицинская сестра, помогавшая врачу делать перевязку.
– Нет у меня дома! Фрицы сожгли его! – прокричал в ответ Егор, начиная рыдать, мотая по сторонам головой. – Я застрелюсь, но инвалидом не буду.
Но разведчика никто уже не слушал. К подобному поведению солдат на операционном столе военные медики уже привыкли. Крики и стоны раненых, их мольбы и страдания никого не смущали. Чувства притупились в потоке кровавой, но так нужной людям работы, целью которой являлись спасенные молодые жизни.
– Нет! Нет! Нет! Я не дамся! За что?! – продолжал кричать Егор, когда его уже несли на носилках назад в палату.
Весь последующий день он не находил себе места. То впадал в забытье, уставившись глазами в одну точку на потолке палаты. То тихо, без всхлипов, горько плакал, жалея себя. То напрягался всем телом, не желая жить инвалидом и готовясь к самоубийству. То опять уходил в себя, не реагируя ни на предложение пообедать, ни на обращения к нему других раненых солдат, что находились с ним в одном помещении госпиталя.
Через несколько часов Егор принял для себя, как он посчитал, единственно верное решение. Повернувшись набок, он взял лежавший на полу под кроватью свой вещмешок, сопровождавший его по всем военным дорогам вот уже третий год подряд. Тот был тяжелым. И хоть и не было в нем ничего особенного, кроме обычного солдатского скарба из запасных портянок, бритвенных принадлежностей, котелка, кружки, ложки, писем из дома, наград в платочке, куска мыла да кое-какой мелочи, имел он заветный для разведчика груз.
Развязав узел, Егор медленно извлек кобуру с трофейным, добытым когда-то в бою «вальтером», с которым никогда и нигде не расставался. И хоть и досматривали вещи раненых еще перед погрузкой в санитарный поезд и изымали найденное у них оружие, свое имущество разведчику удалось утаить. Отстегнув клапан, он выдернул пистолет из кобуры и, повернувшись на спину, положил его на грудь, пытаясь собраться с мыслями для решающего шага. Жить инвалидом с одной ногой Егор не собирался. Он представить себе не мог, как будет возвращаться домой на костылях и как предстанет таким перед отцом с матерью.
Да и дома-то у него не было. После сожжения гитлеровцами родной деревни еще в декабресорок первого года родители его, чудом избежав гибели, перебрались за линию фронта и встали на временный постой в какой-то деревне, где записались на работу в местный колхоз, чтобы получать пропитание за трудодни. Так что своего угла у них не имелось. Жили они в качестве подселения в чужом доме вместе с его хозяевами и надеялись на то, что со временем вернутся к пепелищу, где смогут построить новую избу и заведут хозяйство, чтобы жить так, как жили до войны.
Егор знал все это из писем. Знал, что с лета сорок первого года нет вестей от старшего брата, ушедшего на фронт по призыву еще в первый военный месяц. Знал, что младший брат ушел на фронт семнадцатилетним и уже был ранен под Курском, а сейчас находится в Гороховецких лагерях, где осваивает боевую технику, готовится стать танкистом, а значит, и он скоро вернется на фронт, где людям его новой военной специальности не отведено много времени на жизнь. Из всего осмысленного Егор делал вывод, что может единственным из всех сыновей вернуться к родителям. Но только одноногим калекой.
Эта мысль не давала ему покоя. Жить с одной ногой, передвигаясь на костылях, во всем испытывая проблемы и трудности, он никак не хотел. Не хотел быть обузой отцу и матери. Не хотел становиться инвалидом. Холодный трофейный «вальтер», крепко удерживаемый рукой, лежал на его груди. Егор закрыл глаза, стиснул зубы, напрягся всем телом, снова почувствовал боль в ногах и передернул затвор пистолета, дослав патрон в патронник. Тот щелкнул, издав характерный звук на всю палату.
– Ты чего это, братишка? – испуганно протянул один из раненых, увидев пистолет в руке Щукина.
– Не дури, парень! – прохрипел еще один солдат.