И мы срываемся вниз!
Я захлебываюсь собственным криком. Снова и снова глотаю ледяной воздух, чтобы не заорать.
Мужики не поймут.
Никто не поймет.
Только Зоя. Может быть.
Мы выезжаем на дамбу. Под нами что-то трещит, я стараюсь не думать об этом. А только сжимаю руками скобы и заставляю смотреть себя вперед, улыбаться в камеру, даже если сквозь забрало не видно моего лица.
Только не смотреть вниз.
Только не смотреть на темную ледяную реку.
Зоя ведет уверенно. Она привстала над сиденьем, переместив весь вес на ноги и демонстрируя мне обтянутый комбинезоном аккуратный зад. Но я помню, что впереди камера, позади снег, а под нами темная река, а потому тоже поднимаю вверх забрало, улыбаюсь так, что сводит скулы и машу свободной рукой. Другой же крепко держусь за скобы. Так, что пальцам становится больно.
– Зойка, – говорит Иван, перекрикивая шум моторов. – Давай до плато вперед. Дорогу знаешь, вдоль просеки. А я замыкающий.
– Окей, кэп! – отвечает Воронцова.
Щелкает забрало, рычит мотор, и мы уже точно летим над землей.
Уворачиваться от веток мне удается с трудом. Кажется, что вредная Воронцова специально выбирает такой путь в надежде, что меня выкинет из седла.
Не дождется!
Я отлично помню, что Оленев говорил об этой части маршрута. И понимаю, что мы идем по проложенной им колее, но в очередной раз уворачиваясь от пушистой еловой ветви, я не сдерживаю ругательства. Зоя фыркает. Я никак не могу это услышать. Но я вижу это по тому, как она слегка поворачивает голову в мою сторону, лукаво улыбается, а потом добавляет газу.
И мы летим дальше.
Я не вижу тех, кто идет за нами. И потому лес кажется неживым. Одиноким, бескрайним. Сразу вспоминаются истории про медведя-шатуна, которого разбудили охотники, и прочие страшилки о карельское тайге.
Лес прекрасен в своей первозданности. Настолько прекрасен, что его идеальность не может разрушить даже шум мотора. Мне кажется, что мы остались одни в целом свете.
Зоя и я.
И я никогда не испытывал ничего подобного в горах. Лес был иным. Живым. Дремучим, надежно хранящим свои тайны.