Медленный фокстрот

И осторожно вместе со мной стал опускаться на пол, глядя мне в глаза.

И опять все тот же его взгляд. Все тот же испуг и та же жалость, что и тогда, после больницы, когда я еще надеялась снова выйти на паркет, а Даня – что сможет меня удержать.

Я кое-как вытянула неподатливую ногу, бесполезно разминая ее – со злости слишком яростно – прямо через черные колготки. Юбка чуть задралась, но мне было уже наплевать.

Внутри разворачивалась привычная в такие моменты горькая жалость к себе, острое осознание своего несчастья. Я со всей силы щипала себя под коленом и едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться.

– Перестань, – негромко попросил Даня.

Он попытался ободряюще улыбнуться, но глаза выдавали его – он по-прежнему жалел меня. Смотрел как на калеку, как на сломанную куклу, и я, в порыве сжигающей ярости, подумала, что лучше бы он больше вообще никак на меня не смотрел.

– Все, – бросила я, отворачиваясь. – Натанцевалась!

– Прекрати. – Даня взял мою руку, отвел от ноги и сам аккуратно коснулся колена. – Где болит?

– Она не болит. Я ее не чувствую. Ее просто нет.

Ну почему именно у меня отказывает эта дурацкая нога? Почему нога? Почему нельзя было отнять у меня что-то другое – что-то, что не мешало бы мне танцевать?

И почему я никогда не узнаю ответа на эти вопросы, но буду до конца жизни их задавать сама себе?

– Мы что-нибудь придумаем, Лайм, – негромко, но твердо произнес Даня. – Не может быть такого, что тебе нигде не смогли бы помочь. Если не найдем здесь, поищем за границей.

– О чем ты вообще? – простонала я.

Рука Даниила подвинулась чуть дальше, к бедру. Я видела, как он напрягает пальцы, как сильно надавливает на мою чертову ногу, но чувствовала лишь слабые отголоски этих касаний.

– Все будет хорошо, – прошептал Даня, не поднимая глаз. – Только не плачь, прошу тебя. Сейчас я не вынесу твоих слез, потому что сам же в них виноват.

– Нет, Дань, ты-то при чем?..

Стриженные волнистые пряди, которые он обычно убирал со лба назад, сейчас упали ему на лицо, и сколько он ни проводил по ним ладонью, упрямо падали снова. Они закрыли его от меня, и я осторожно, не понимая, зачем это делаю, коснулась его волос. Таких же мягких, как в детстве. Таких же восхитительно приятных на ощупь, как будто перебираешь в пальцах ласковые солнечные лучики.

Даня поднял голову. Почему-то сначала я заметила чуть приоткрытые губы, а уже потом глаза, к топазовому блеску которых добавились отблески брошенной на пол гирлянды.

И тут что-то изменилось. В этой комнате, в этом городе, на этой планете. Между нами. Это расстояние, в две ладони, в два разных мира, которое мы беспрепятственно могли преодолевать в танце на правах творческих партнеров, сейчас стало другим – запретным. Желанным.

Мы оба знали, что нельзя переходить границ, что это расстояние, безопасное в условиях дружбы, сейчас превратилось в минное поле. И переходить его было страшно и совершенно точно не нужно.