— Почему ты не откровенен со мной? — устроившись на красиво изогнутой, ласкавшей землю ветке, часто спрашивала я. — Разве иное общение имеет смысл в нашей ситуации? На студии все в порядке, родители живы-здоровы, мне с тобой хорошо. Что же тебе никак не дает покоя? Творческие амбиции? Или страдания порядочного мужчины, любящего замужнюю женщину?
Кирилл отворачивался. Но однажды, запустив пальцы в глянцевитую шерсть собаки, неохотно ответил:
— Ты недоступна — вот в чем беда. И дело тут не в муже и детях. Ты живешь в каком-то ином, перевернутом мире. Твоя власть не для меня, а для того, кто сам темен. Для него борьба с тобой имела бы смысл. А я, как бедный несчастный паладин, сражаюсь с ветряными мельницами.
— Так не борись. Уступи. Поверь, будет только лучше. Ты не станешь мучиться призраками, а я… я раскроюсь… и ты узнаешь гораздо больше…
— Я не могу, — еле слышно ответил он, останавливая мой порыв.
Я зло спрыгнула на землю, и Шален мгновенно прижался к моим ногам, готовый к любому отпору. Меня душила настоящая обида.
— Послушай, разве тебе неизвестно, что в слабости — высшая сила?! Что ты в сто раз ярче обрел бы себя, если бы сумел шагнуть в пропасть, а не жался трусливо на ее краю? Ах, точно, лучше бы ты поехал туда! — Последние слова вырвались у меня совершенно нечаянно: еще слишком ясно стоял у меня перед глазами ангел смерти, снизошедший до нас в декабре. Кирилл вздрогнул, будто я ударила его, и темные глаза стали еще темнее на побелевшем лице. Может, я и не имела права так говорить, но мне было больно видеть, как человек, которому многое дано, предпочитает терпеть и ждать — вместо того чтобы хоть раз в жизни забыться полностью.
— Быть в роли жертвы — унизительно.
— О боже! Почему — жертва? Что мешает тебе стать…
— Палачом? — вдруг зло выкрикнул он. — Я не хочу! Понимаешь, не хо-чу! Я не смогу работать, не смогу радоваться, не смогу жить. Почему я увидел тебя именно в это проклятое время?!
— В иное время, может быть, тебя не увидела бы я.
И все же после этого дикого разговора что-то изменилось в нем. Его ласки стали жестче. Но я с тоской видела, что эта жесткость — последнее, на что он способен, что за нею прячется поражение. А увидеть у своих ног растоптанным того, кто обещал так много, было бы для меня невыносимо. И, зная, что конец близок, я с готовностью шла на любые его просьбы; мы даже часто уезжали на залив без Шалена. В такие дни я с грустью смотрела на каждую проходящую мимо шавку, а Кирилл мрачнел и ложился на замусоренный песок так, чтобы отгородить от меня весь мир.
В одну из поездок, лежа на самом верху дюны и нежа живот о его красивые, с длинными мускулами ноги хорошего пловца, я неожиданно увидела у грязно-пенной кромки прибоя компанию тинейджеров во главе с Максом. Они валялись в солоноватой грязи протухшей воды, как видно, совершенно не думая о том, хорошо это или плохо, противно или нет. В их движениях не было смысла, но была свобода. А у Кирилла свободы не было ни в чем. Я поднялась и медленно ушла под раскаленные докрасна сосны.
В конце августа у него начались какие-то дурацкие съемки в Вологде, и, не глядя мне в глаза, он предложил приехать к нему туда в самом начале сентября. Малышка была с родителями, а муж с сыном на юге. Я была рада, что наше расставание произойдет не в большом городе, где умирание природы всегда неестественно и мучительно, а на игрушечных улочках, слитых с живым миром незаметно и прочно. Мне вспомнилась тихая печаль, что навсегда разлита по этому городу, наверное, благодаря Батюшкову, и я подумала, что для разлуки лучше места не придумаешь.
Эти три дня с самого начала оказались подобны дурному сну. Как ни странно, я добиралась в Вологду не поездом, а самолетом, маленьким кукурузником, который упорной мухой жужжал в прозрачном небе, не заботясь о своих негордых пассажирах. Внизу пылали разноцветьем леса, от которых все сильнее разгоралось сердце. В эти дни, начиная с холодного утра, когда я шла по пустынному Московскому проспекту в плеске и радугах воды, щедро разливаемой уборочными машинами, я чувствовала, что люблю Кирилла, и от сознания этого было грустно. Чувство справедливости возникает там, где чувство любви говорит уже в последний раз.
…Пользуясь студийным пропуском, он бежал к самолету, пока тот еще натужно царапал своими шасси потрескавшийся асфальт. В руках у него почему-то болталась корзинка, и это старое, полукруглое лукошко потом долго стояло у меня перед глазами, обвиняя и мучая.
Группа жила в гостинице, но Кирилл умудрился снять для нас маленький домик неподалеку от какого-то таинственного епархиального управления. Заброшенный участок, весь заросший поздними мальвами, окружал домик. Мы шли туда по неровным деревянным мосткам, а вокруг кипело золото, сплошное золото, шуршащее, падающее, слепящее глаза, и среди этого раскаленного потока я в каждом движении Кирилла с ужасом видела его готовность до конца испить черную чашу страстей. Я помню, как решительно темнели его глаза и губы, когда железными пальцами он срывал по дороге высунувшиеся из-за заборов бледные астры.
— Зачем ты так? — Видеть покорно падающие в засохшую грязь цветы было мучительно.
— Разве это не возбуждает тебя?
— Мы не в Петербурге. Этот город просит иного прикосновения, в нем слишком много строгой неги, скрытого, долгого…
ebooksa