Тень Галена

Как после солнечного дня случается дождь, а после щедрого урожая – засуха – я также был поблизости, когда всем известным миром начал править худший в истории сумасброд. Я видел расцвет и упадок, перевороты Палатинского[1] дворца и гной ран умирающих легионеров. Слышал речи риторов и софистов[2], от восхищения которыми мурашки бежали по моей спине. И также слышал вой взбешенных варваров и львов, зубами рвущих человеческую плоть, мурашки от которых бежали совершенно также.

Пожалуй, довольно высокопарности. Тому неравнодушному, кто все еще читает эти строки, уместнее будет рассказать обо всем по порядку. И о Минерва[3] – ты покровительствовала мне более полувека! Помоги же и сейчас, стараясь для истории, достойно вспомнить все те годы, что помогла достойно прожить. Хотя о том уж пусть рассудят потомки.

Ну а мы начнем.

Сейчас я удивительно похож на те сморщенные фляги из грубой кожи, в каких вызревает вино в подвале, подальше от солнечной стороны. Но, когда все начиналось, мне шел семнадцатый год и я лишь недавно надел взрослую тогу[4]. Молочно-белую, тонкой работы – предмет гордости и то важное из обихода уважающего себя римского гражданина, на чем не экономил мой отец. Теперь, облачившись в нее по утру, я мог производить самое благоприятное впечатление на любого, ведь первым делом люди оценивают кто перед ними по внешнему облику. И если пятна на дешевой тунике[5] – признак раба, или бедного землепашца, то благородные драпировки новой тоги выдают, по меньшей мере, преуспевающего горожанина, а может даже и всадническое сословие.

Хоть я и пустился в рассуждения об одежде, пусть читатель не увидит в этом мою нескромную склонность к изящным вещам и манерам – упаси Юпитер[6]. Я упоминаю первую тогу лишь потому, что ее самолично сшил мой отец.

Марк Гельвий Транквилл, а именно так его звали, много поколений был квиритом[7] – римским гражданином – моя семья не была избалована деньгами. Когда беспутный и ни в чем не знавший меры прадед – последний член рода Гельвиев, родившийся в Риме, промотал все семейное состояние – в погашение долгов его лишили родового поместья на Эсквилине[8] и изгнали в недавно обретенную провинцию. В назидание другим азартным игрокам и дабы не смущал он гордых граждан в Вечном городе своей несостоятельностью. Три следующих поколения рождались и жили в Александрии. А ведь когда-то, еще при Республике, среди нашей родни был даже сенатор! Так, по крайней мере, рассказывал мне отец.

После позорного переезда, мой дед Тит, тогда еще молодой, но уже смышленый юноша, на оставшиеся от семейного капитала крохи, организовал небольшое предприятие, продавая ткани и занимаясь мелким пошивом. Честным и кропотливым трудом, год за годом он смог кое-что скопить, и теперь семейное дело продолжал мой отец. Иные могут сказать, что это не самое благородное занятие для римлянина. Но в Александрии, снабжающей тканями едва ли не всю империю, такое дело имело несомненные перспективы. Правда, без солидного капитала, с которым можно было бы расшириться и потеснить богатых конкурентов – не быстрые.

Зато я, с ранних лет помогая отцу в лавке, привык к воздержанности, а также собрал любопытнейшую коллекцию костяных и кованных игл. И, конечно же, научился весьма искусно шить. Пусть это считается ремеслом скорее женским, но ведь никогда не знаешь, что пригодится тебе впредь. И именно владение иглой потом не раз выручало меня в той неожиданной профессии, к которой привели боги.

Первым на продолжение семейных занятий стоял мой старший брат. За ним еще один – ну а я был самым младшим, не считая нашей очаровательной сестренки. Так что, желая все-таки пристроить меня к какому-то делу, но не имея для того особых знакомств – мой отец поощрял меня на самостоятельную и кропотливую учебу, с самого детства стараясь привить такие непопулярные в широких кругах добродетели, как любопытство и трудолюбие.

Наверное, он хотел бы, чтобы я сделал карьеру при александрийской администрации, потому как телесная слабость и природная миролюбивость делали меня малопригодным для военной карьеры. Итак, последние несколько лет своей юности я постигал всевозможные премудрости.

Дабы обучить меня тонкостям латыни и греческого, азам этикета, искусству беседы и основам философии – отец нанял для нас со средним братом пару учителей. Не самых востребованных, но умеющих красиво преподнести себя и клявшихся научить самым важным «основам». А главное – довольно недорогих. Пусть отцу нелегко было оплатить и их труд – здесь он постарался дать нам с братом все, что смог. Старшего он учил торговле самолично, ну а хваленые греческие риторы и софисты оказались совершенно не по карману ни для кого из нас.

Как вскоре выяснилось – без эллинских светил я мало что потерял. Ораторские таланты обошли меня стороной, но я полюбил читать и особенный интерес проявил к наукам естественным. А любой, кто бывал в Александрии, конечно же знает, где искать жадных до манускриптов юнцов.

Разумеется, в храме Сераписа – той части александрийской библиотеки, что доступна для входа всем желающим! Хотя, надо заметить, юнцов-то там, как раз, нечасто можно встретить. Тем было лучше для меня.

***

Как-то раз, пережидая самые знойные часы, я укрылся в тени хранилища и, привалившись спиной к ромбовидным полкам, доверху забитым папирусными свитками, лениво читал. Вокруг меня стояли бюсты великих полководцев, царей и ученых древности. Но больше всего украшавших библиотеку скульптур были посвящены героям и богам эллинской мифологии, сквозь народные предания навечно вошедшим в известность.

Было тихо. Пахло свежим деревом, тайнами и пылью мудрости веков. Свет отблесками ложился на мраморные плиты – тут и там по ним сновали любопытствующие.

Либрарии – рабы, изготавливающие кодексы и свитки, сидели здесь же. Вместе с глютинаторами, что занимались склейкой – они переписывали манускрипты, полировали торцы свитков пемзой, а для особо важных документов и свидетельств изготовляли кожаные футляры, дабы вечность раньше срока не забрала их.

В часы, когда читать философские трактаты мне становилось невмоготу, я обращал свое внимание на Аттические ночи Авла Геллия[9], но порой, признаюсь, опускался и до Сатирикона Петрония[10].

Что именно за трактат шелестел тогда под пальцами – годы не сохранили в памяти. Для пути моего познания никто не нарисовал маршрутной карты, так что я изучал все, что попадалось под руку. Кажется, это было что-то из работ Эпикура[11].

Звуки перебранки и громкое шуршание сандалий двух пар спешащих ног, шагающих по мраморным плитам где-то рядом, вывели меня из дремы. В проеме между рядами полок остановились двое мужчин. Один из них был мне знаком – я увидел смуглого раба Ахмоса, сурового привратника-египтянина. А рядом с ним стоял высокий, очень изящно и дорого одетый молодой человек.