– Тогда я должна тебе кое-что сказать, папа. Никому эти маркизы на фиг не нужны. Никому. И если ты хочешь продавать их твоим методом, тебе на это понадобится ещё лет двести пятьдесят.
Этот результат я получила усилиями вычислений одной бессонной ночью в кровати, среди запаха ржавчины и лакокрасочных испарений. Рональд Папен ничего на это не ответил. Он смотрел в боковое окно и тяжело вздохнул.
– У меня складывается впечатление, что ты и не хочешь распродавать этот поганый склад, – продолжала я. – Мне кажется, что ты просто хочешь посиживать в этом своём маяке.
– Не всё так просто, – тихо сказал он. – С враньём у меня есть отрицательный опыт.
– Если ты хочешь когда-нибудь выбраться живьём из твоей тюремной башни, тебе всё равно придётся менять стратегию.
– Ну, вот в этом ты права, – сказал он и в подтверждение кивнул.
– Значит, что?
– Значит, будем приспосабливать стратегию продаж к требованиям тяжёлого положения на рынке, – сказал он, но тон у него был при этом не убеждённым, а скорее разочарованным.
Если бы я тогда знала, что драма Рональда Папена с каждой проданной маркизой только разрастается, я бы на оставшиеся мне четыре недели устроила сидячую забастовку перед нашим складом. В луже. Но я встала и сказала:
– Давай, поехали. Дело не ждёт.
В следующем доме Папен заупрямился. Он встал посреди лестницы, повернулся ко мне и сказал:
– Я не могу больше перед каждой дверью проситься в туалет. Это дурной спектакль.
– Ты должен и будешь, – строго сказала я.
Но он был прав. Автоматически это не срабатывало. Из двери с фамилией Пасслак выбежала крохотная собачка и залаяла так пронзительно, что из нашей заготовленной истории ничего не вышло. У двери с фамилией Борше мужчина не захотел нам открывать, если мы не предъявим ордер на обыск, а в квартире Аканий дома была только жена, и она нас не понимала. Так часто бывает, сказал Папен по дороге к машине. Поэтому он часто вообще не звонит в квартиры с иностранными фамилиями. Это даже привело к тому, что он стал обходить стороной некоторые районы и целые кварталы. Например, район Марксло в Дуйсбурге.
– Так и останется навсегда неисследованным, – вздохнул он. – Но можно сказать и наоборот: тамошние жители так и останутся лишёнными моего оборудования. Языковый барьер. И понятное недоверие. Если к ним в дверь звонят, это чаще всего кто-нибудь из органов или ещё какой-нибудь неприятный визитёр. Чаще всего они просто не открывают.
По нему было заметно сожаление о многих тысячах упущенных возможностей.
Приятнее всего для него были мещанские районы. Там в прихожих пахло цветной капустой, а по радио звучали шлягеры. Хороши были дома из пятидесятых и шестидесятых годов, потому что квартиры там чаще всего не были единообразно оборудованы. Тяжёлыми по сравнению с ними были большие жилые комплексы из восьмидесятых: там всё оборудование было чаще всего однообразным. Балконы ещё при строительстве оснащались маркизами, что, разумеется, не было показано на картах Папена. И он потом обводил такой район красной чертой и подыскивал себе другой.
Ещё он обходил стороной квартиры, перед которыми стояло много детской обуви. Опыт показывал, что люди предпочитают инвестировать в футбольную амуницию своего мальчика, чем в балконную маркизу. А в то и другое не получалось. Кроме того, дети часто мешали деловому разговору. Или указывали на то, что приобретение игровой приставки за те же деньги больше поспособствует миру в семье. В чём и были правы.
В третьем доме мне захотелось попробовать кое-что другое. Я поняла, что нельзя постоянно использовать эту историю с туалетом. Не только потому, что она была явно неприятна отцу, а ещё и потому, что не к каждому адресу она подходила. В наших прежних разъездах я часто имела возможность заглянуть в квартиры. А иногда обнаруживаешь какие-то вещи, позволяющие судить о привычках и потребностях жильцов. Или чувствуешь запахи.
И я дождалась.