Выходил я из кабинета с тяжелым сердцем. Я гнал сомнения, получится ли выкрутиться с имением и не потерять его, но прогнать их было нелегко.
«Эх, живем один раз, так что чему быть, того не миновать, но барахтаться и бороться нужно всегда», — подумал я, самим своим существованием здесь противореча постулату о единственной жизни.
— О! Вы вернулись, ик, — встречал меня несостоявшийся поэт Хвастовский.
— Вернулся, — констатировал я.
Посмотрев на Прасковью, я сделал ей знак, чтобы она уже приступала к своей работе. Клиент созрел — и как бы не перезрел. Никакой опасности для чести Параски тут нет, Саша Хвастовский не сможет, если только Параша сама не поможет. Фи, как это может звучать двусмысленно.
Я не слушал, что говорила Прасковья, как она отправила молодое дарование к нумер, только проводил ее взглядом, когда девка с плохо скрываемым озорством проследовала за пошатывавшимся Хвастовским. Уверен, что она справится с заданием, после еще и я со своей дуэлью подскочу. Но… к вящему удовольствию сторон, я возьму лишь слово, что журналист отыграет свою роль и придет посмотреть на происходящее в суде, дабы собрать материал на фельетон. Ведь несостоявшийся писатель почти уверен, что ему удастся повторить успех Николая Васильевича Гоголя и изобличить чиновничий беспредел.
Наивный. Конечно, я его подставляю. Да и Гоголь был бы предан забвению, если бы только один-единственный человек во всей империи не вступился за писателя, дерзнувшего высмеять уездных чиновников. Благо, что этим человеком был сам император Николай I.
Андрей Васильевич Кулагин взял колокольчик и дважды тряхнул его в руке. В кабинет тут же вошел помощник вице-губернатора, увидел, что его начальник все еще в гордом одиночестве, и отправился звать полового.
— Да выходи уже, Яков Андреевич! — с усмешкой говорил Кулагин. — Ушел Шабарин.
Из-за ширмы вначале показалось пузо, ну а после уже весь оставшийся организм земского исправника.
— Ты будто бы боишься его, — продолжал веселиться вице-губернатор.
— Никак нет, ваше превосходительство, — отчеканил Яков Андреевич.
— Экий стервец ты, Молчанов, как на плац-параде мне отвечаешь, а ведь службы военной и не знаешь, — лицо Кулагина стало серьезным, в глазах блеснула ярость. — Сукин ты сын. Ты почему мне раньше не сообщил, что дела касаются земель западнее Железной слободы [соврем. Горловка]?
— Дак… нынче же! — выкрикнул Молчанов.
Он никогда не забывал завет Петра Великого, по которому подчиненному перед лицом начальствующем следует иметь вид лихой и… придурковатый.
— Оглашенный! Не горлопань! Говори лучше, как землю там приобрести, да побольше чтобы, — сказал Кулагин, допивая вино.
Молчанов мигом подсуетился и налил начальствующему лицу, и вместе с тем своему покровителю, вина в бокал. Если бы не Кулагин, который и поставил на эту позицию Молчанова, вернее, сделал все, чтобы тот был избран земским исправником еще до прихода нового губернатора, прозябать бы ему в мелких чинах. Теперь стало возможным проворачивать некоторые дела даже при вроде бы как порядочном хозяине губернии. Хотя Кулагин был уверен, что Фабр еще просто не освоился, потому и не ворует. Каждый же меряет по себе.
— Я уже докладывал вам, что ко мне обратился помещик Жебокрицкий. Мы имели с ним некоторые сношения, еще когда тот служил при интендантстве. Вот он и предложил немного, м-м-м, своих средств, чтобы все вышло наверняка, — поспешил вновь рассказать всю историю Яков Андреевич.
— Я уже это слышал. А с банком он как договорился? — уже ради праздного любопытства интересовался вице-губернатор.
— Так и там у Жебокрицкого знакомцы есть. Поставили дату только лишь на закладной, что она вручена была еще два года назад, и по ней выплат не производилось, — объяснял суть аферы земский исправник.