Немногие из нас знают секреты наших собственных сердец. Мы так часто считаем, что это — более благородное честолюбие, чем простое само-возвеличивание, которое вдохновляет наши усилия, помещая нас на более высокий уровень, чем наших собратьев, которые не так хорошо приспособлены для борьбы за существование.
Я вспоминал свое прошлое со стыдом, когда я распознал, что большие скалы, одна за другой, были духовными символами камней преткновения, которые я укладывал в дорогу моих более слабых братьев, чьи бедные, грубые усилия, как когда-то казалось мне, только достойны быстрого прекращения для пользы всего истинного дела, и я страстно желал снова пережить свою земную жизнь, чтобы смочь добиться лучшего при этом и поддержать там, где я когда-то осуждал, помочь там, где я когда-то подавлял.
Я был настолько суровым к самому себе, вечно желающий достигнуть максимально возможного высокого мастерства в искусстве, что я никогда не был удовлетворен любым из моих собственных усилий — даже когда аплодисменты моих товарищей звучали в моих ушах, даже когда я отвоёвывал самые высокие награды у всех соперников — и таким образом, я предполагал, что наделён правом предъявлять такие же завышенные требования ко всем, кто стремился изучать мое красивое искусство. Я не мог видеть заслуг в усилиях бедных непосредственностей, которые были подобно ребёнку возле большого мастера интеллекта. Талантом, гением, я мог от всего сердца восхищаться, публично ценить, но к самодовольной заурядности у меня не было никакого сочувствия; к таковой у меня не было никакого желания даже помочь. Тогда мне было неизвестно, что те слабые силы были подобно крошечным зародышам, которые, хотя они никогда не будут развиваться во что-то ценное на Земле, будут всё же расцветать в совершенный цветок в великом Грядущем. В мои первые годы, когда я праздновал успех, и до того, как я погубил свою жизнь, я был полон самых бурных, самых честолюбивых снов, и несмотря на то, что в более поздних годах, когда горе и разочарования преподали мне что-то вроде сочувствия к борьбе других, всё же я не мог научиться чувствовать истинную сердечную симпатию к посредственности и её борьбе, и только теперь я распознал, что это была нехватка того сочувствия, которое и создало эти высокие скалы, столь типичные для моего высокомерия.
В своей печали и раскаянии при этом открытии я озирался, чтобы увидеть, а нет ли кого-либо возле меня более слабого, чем я сам, которому, возможно, ещё не слишком поздно оказать помощь на его путь, и когда я смотрел, я увидел выше меня на этой твердой дороге молодого человека, силы которого были истощены почти полностью при его попытках взобраться на эти скалы, которые фамильная гордость и тщеславие накопили для него при стремлении стать в один ряд со знатными и богатыми — гордость, ради которой он пожертвовал всеми теми, кого должен был бы считать самыми дорогими. Он цеплялся за выступающую часть скалы, и был настолько обессиленным, что, казалось, вот-вот опустит руки и упадёт.
Я кричал ему, чтобы держался, и вскоре взобрался туда, где он был, и там с некоторыми трудностями начал тащить его на вершину тех скал. Мои силы, очевидно, удвоились, так как я был более готов помочь ему, в качестве некого утешения за угрызение совести, и которое я ныне ощущал при размышлении о том, сколько слабых душ я подавил в прошлом.
Когда мы достигли вершины и присели отдохнуть, я нашёл себя израненным и оборванным об острые камни, на которые мы натыкались. Но я также обнаружил, что в моей борьбе по поднятию моего груза эгоистичной гордости, он спал с меня и отошёл, и когда я оглядывался назад на путь, которым я поднялся, я одел снова себя в рубище и посыпал голову прахом смирения, и я решил, что возвращусь на Землю и буду помогать некоторым из тех более слабых к полному пониманию моего искусства. Я пытался бы найти, как я мог бы оказать им помощь моим более высоким познанием. Где я давил робкое стремление души, я теперь буду ободрять; где мой острый язык и моё остроумие ранили, я буду стремиться исцелять. Я теперь знал, что ни один не имеет права презирать своего более слабого брата или подавлять его надежды, потому что более продвинутому уму они кажутся незначительными и банальными.
Я долго сидел на той горе, размышляя об этих вещах — молодой человек, которому я помог, продолжал движение без меня. Наконец я поднялся и медленно направился к глубокому ущелью, которое было перекрыто сломанным мостом, я приблизился к высоким вратам, у которых было много ожидающих духов, и они пробовали различными средствами открыть их с тем, чтобы они могли пройти сквозь них. Некоторые пытались силой, другие пытались подняться на верх, иные стремились найти некий секретный ключ, и когда один за другим пытающиеся, иссякали, некоторые из оставшихся снова стремились утешить разочарованных. Когда я подошёл, шесть или семь духов, кто по-прежнему висел на вратах, отступили назад, с любопытством смотря на то, что я буду делать. Это были большие врата, что казались мне, покрыты листами железа, хотя их истинной природы, я даже теперь не знаю. Они были такими высокими и такими гладкими, что никто не мог подняться на них, настолько прочными они были, что тщетно было мечтать о применении к ним силы, и так прочно закрыты, что, казалось, нет никакой возможности их открыть. Я стоял перед ними в отчаянии, задаваясь вопросом, что я должен делать теперь, когда вдруг я увидел бедную женщину возле себя, которая горько плакала от разочарования; она была здесь довольно долгое время и попыталась напрасно открыть врата. Я попытался приложить все свои усилия, чтобы утешить её и дать ей всевозможную надежду, которую мог, и в то время, как я делал это, прочные врата растаяли перед нами, и мы прошли внутрь. Затем, также внезапно я увидел, что они снова поднялись позади меня, в то время как женщина исчезла, а возле моста стоял немощный старика, сильно согнувшийся. В то время, как я ещё удивлялся странным вратам, голос сказал мне: «Это — врата добрых деяний и добрых мыслей. Те, кто находится по другую сторону, должны ждать пока их добрые мысли и поступки по отношению к другим, станут более весомыми, чтобы придавить врата, и тогда они откроются для них, подобно, как они открылись для тебя, когда ты так старался помочь своим собратьям».
Я теперь двинулся к мосту, где стоял старик, шаря вокруг своей палкой, как будто ощупывал свой путь, и издавая стоны в своей беспомощности. Я так боялся, что он, не видя сломанной части моста, свалится туда, что я импульсивно помчался вперед и предложил ему помочь. Но он покачал головой, «Нет! Нет! Молодой человек, мост такой прогнивший, что вряд ли он выдержит мой и ваш вес. Идите-ка себе, и оставьте меня здесь, делать то, что, я могу».
«Ну, нет, вы слабы и довольно стары, чтобы быть моим дедушкой, и если я оставлю вас, то вы, вероятно, всего, свалитесь в разломанное место. Ныне я в активной форме и силён, и это сильно нам поможет, если я не придумаю что-нибудь, чтобы переправить нас обоих через этот мост».
Не дожидаясь его ответа, я схватил его и взвалил себе на спину, и сказал ему крепко держаться за мои плечи, и начал переходить через мост.
О, чёрт! Что за вес был у этого старика! Морской старик — Синбад был пылинкой по сравнении с ним. А тот мост, он так скрипел, стонал и сгибался под нашим весом. Я думал, что мы должны будем свалиться вниз, в пропасть, и все это время старик продолжал умолять меня, чтобы я не отпускал его. Напрягая все силы, я удерживался своими руками, так хорошо, как я мог, и полз на четвереньках, пока мы достигли самой худшей части моста. Когда мы добрались до середины, там была большая дыра с рваными краями и только сломанные концы двух больших бревен торчали, чтобы ухватиться. Здесь я, действительно, чувствовал затруднение. Я возможно сам и перемахнул бы через дыру, я ощущал себя уверенным сделать это, но с этим тяжелым стариком, цепляющимся за меня и наполовину задушившим меня, это было другое дело, и в мою голову, действительно, приходила мысль, возможно, будет лучше оставить его в покое, но это казалось настолько жестоким по отношению к бедной старой душе, что я решал рисковать вместе с ним. Бедный старик сделал тяжёлый вздох, когда он увидел, что предстоит нам сделать и, сказал:
«Вы должны оставить меня, в конце концов. Я слишком беспомощен, чтобы перебраться, а вы только упустите свою собственную возможность, пытаясь сделать это. Оставьте меня здесь и продолжайте путь один».
Его тон был таким удручающим, таким несчастным, что я никогда не мог бы оставить его, поэтому я размышлял, как приложить отчаянное усилие для нас обоих; таким образом, я сказал ему, чтобы он держался покрепче, а сам, схватив сломанное бревно в одну руку, я сделал большой прыжок, подняв себя над пропастью так энергично, что, казалось, мы полетели над ней, и благополучно приземлились на другой стороне, целыми и невредимыми.
Когда я оглянулся назад, чтобы посмотреть, какой опасности мы избежали, крик удивления вырвался из моей груди, поскольку, вообще, не было никакой дыры в мосту, а он был в хорошем состоянии, и возле меня стоял не немощный старик, а сам Аринзиман и смеялся над моим удивлением. Он положил руку на моё плечо и сказал:
«Франчеццо, мой сын, это было всего лишь небольшим испытанием, чтобы проверить, будешь ли ты достаточно бескорыстным, чтобы нагрузить себя тяжёлым стариком, когда твой собственный шанс на спасение был настолько малым. Теперь я оставлю тебя, чтобы ты столкнулся с последним своим испытанием и осудил непосредственно сам природу тех сомнений и подозрений, которые ты лелеял. Прощайте, и пусть удача сопутствует тебе».
Он отвернулся от меня и немедленно исчез, оставив меня, чтобы я один продолжил свой путь через ещё одну глубокую долину, которая была передо мной.
___________________
Она располагалась между двумя крутыми возвышенностями, и была названа «Долиной призрачных туманов». Огромные столпы серого пара плавали туда и сюда и охватывали возвышенность со всех сторон, превращая их в таинственные призрачные формы и зависая надо мной, когда я шёл.
Чем дальше я продвигался через ущелье, тем более плотными вырастали эти формы, становясь более определёнными, подобно живым существам. Я знал, что они были не более, чем порождением мыслей моей земной жизни, и всё же являясь в этой правдоподобной осязаемой форме, они походили на навязчивые привидения моего прошлого, которые поднимались обвиняющее, против меня. Подозрения, которые я подкармливал, сомнения, которые я поощрял, недобрые, нечестивые мысли, которые я лелеял, всё, казалось, собралось вокруг меня, угрожая и внушая страх, дразня меня и жестоко упрекая из-за моего прошлого, шепча в мои уши и теснясь над моей головой, подобно большим волнам мрака. Чем больше моя жизнь была полна таких мыслей, тем более становился мой путь ограниченный ими, пока они не окружили меня со всех сторон. Такими ужасными, искажёнными, смотрящими с ненавистью были эти существа! И они были моими собственными мыслями, они отражали состояние моего собственного мнения по отношению к другим. Эти порождающие туман духи — темные, подозрительные, и сбивающие с толку — противостояли мне теперь и показали мне, каким было моё сердце. У меня была такая маленькая вера в добродетели — такое незначительное доверие к моим собратьям. Так как я был безжалостно обманут, я сказал опрометчиво, что все мужчины, а также женщины, являются лгунами, и я глумился над слабостью и глупостью вокруг меня, и думал, что это было всегда и везде одна и та же история, полная горечи и разочарования.
Таким образом, эти порождения мыслей вырастали, сбивались в кучи, до такой степени, что я пытался бороться с ними, они, казалось, подавляли и душили меня, обволакивая в большие парообразные складки своих призрачных форм. Тщетно я пытался отбиться от них, встряхивал себя, чтобы освободиться. Они собирались вокруг и накрывали меня, подобно, как когда-то поступали мои сомнения и подозрения. Меня охватил ужас, и я сражался с ними, как будто они были живыми существами, которые стремились меня уничтожить. А затем я видел, как открылась передо мной глубокая темная трещина в земле, к которой эти призраки вели меня, в пропасть, в которую, казалось, я должен погрузиться, если я не смогу освободить себя от этих ужасных привидений. Как сумасшедший я боролся и боролся с ними, сражаясь изо всех сил, и тем не менее они постепенно окружали меня и принуждали отходить меня назад к той мрачной пропасти. Затем с болью в своей душе, я громко воззвал о помощи, чтобы освободиться от них, и, выбросив руки перед собой, я со всех своих сил, кажется, схватил передний призрак и швырнул его от себя. Затем могущественное облако сомнений дрогнуло и разрушилось, как если бы ветер подул на него, а я упал изнурённый и обессиленный на землю; и как только я упал в бессознательное состояние, у меня был сон, краткий, но прекрасный сон, в котором я считал, что ко мне пришла моя возлюбленная и рассеяла все те нечистые мысли, и что она преклонила колени возле меня и уложила мою голову для отдыха к себе на грудь, как мать своего ребёнка. Я ощущал, что её руки окружают меня и считают себя в безопасности, а затем сон закончился, и я уснул.