ГЛАВА 14. КРУГИ НА ВОДЕ
Город поглотил слух об аресте убийцы, как небо поглощает молнию. И как после раската грома вдруг хлынет обильный дождь, тотчас же понеслись потоки подробностей: начали отыскиваться свидетели, люди, знающие убийцу долгие годы, учившиеся с ним в одном классе или работающие в одном забое. Вдруг вспомнилось, как он — то ли в шутку, то ли всерьёз — говорил, что убил, и даже рассказывал некоторые подробности. Тогда смеялись и не верили, а теперь вспомнили. Девушки вспоминали, как он заговаривал с ними, назначал свидания, но они всё никак не могли прийти, а теперь вот оказалось… Им сочувствовали, их жалели, на них смотрели, будто на потенциальных жертв, перемалывали подробности, как мельничные жернова перемалывают зёрна. Новости летели одна за другой, словно камни, оставляя после себя круги негодования, недоумения, боли и злобы.
Но всё это практически уже не касалось убийцы. Для него завершился определённый этап жизни, кончилось его везение, которое порождало временное чувство превосходства над жизнью, и настал час… переосмысления? Поздно было всё. Осознавать, раскаиваться, надеяться, строить планы. Поздно было жить. Временами он вспоминал своё прошлое, как альпинист, идущий в связке: сорвался один и всех утянул в пропасть. Он знал это, но знал и другое: рано или поздно он должен сорваться. А связка, близкие люди, с которыми он делил всё — детство, юность, любовь, — думал ли он о них? Сейчас — да, пытаясь представить, что происходит с ними. Теперь, когда он был надёжно укрыт от расправы бетонными стенами, там, на свободе, за совершённое им отвечали они. Одна отвечала за то, что родила его, вдохнула в него жизнь и отдала ему всё, что могла, другая — за то, что полюбила, вошла в его дом, носила под сердцем его дитя…
Ирина чувствовала, что существу, которое должно появиться на свет, её части, её кровиночке, не суждено жить. Даже если ребёнок родится, то потом, через много лет, непременно найдётся «добрая душа», которая укажет ему место в жизни. Да и вправе ли она иметь ребёнка от человека, лишившего жизни и счастья стольких людей? О будущем не думалось вовсе. Несчастье, так неожиданно свалившееся на неё, сломало Ирину полностью. Ненависти человеческой она не чувствовала, но, ловя на себе жалостливые взгляды знакомых, жила словно под какой-то невыносимой ношей, которая гнула её всё ниже и ниже. Она решилась на убийство собственного ребёнка, биение сердца которого всё явственнее ощущала под собственным сердцем.
В гинекологическом отделении, куда она пришла со своей бедой, приняли сразу. Отчасти потому, что история не прошла мимо, отчасти оттого, что многие Ирину здесь знали: жила-то по соседству. В отделении никто из больных не знал, кто она такая. Персонал же, зная, относился с сочувствием. А тут ещё начались осложнения после искусственных родов…
Однажды в палату поступила новенькая. Адаптировавшись, она тотчас же завела разговор о происшедших недавно в городе событиях. Подводя резюме (женщины почти молчали: то ли надоело говорить на эту тему, то ли тайна Ирины просочилась всё же в палату), новенькая произнесла едва ли не обвинительную речь, закончив восклицанием: «Дали бы мне в руки этого гада, я бы на мелкие кусочки растерзала и его, и всех родственников за то, что такого зверя вырастили!». Ирина закричала, забилась в истерике. Женщина уставилась на неё с недоумением: «А тебе-то чего?». Вбежали медсёстры и врач, Ирину подняли с постели и увели в ординаторскую. Там чем-то отпаивали, поставили укол, пока больная совсем не успокоилась — может, от лекарств, а, может, добрые женщины действительно сумели внушить ей, что она ничего бы и не смогла сделать для того, чтобы остановить убийцу, что Ирине надо ещё жить и беречь силы, ведь у неё дочь растет. И тут одна из медсестёр, какая-то дальняя родственница, забыв, видно, про миссию утешительницы, не выдержала и спросила: «Ирина, ты и в самом деле совсем ничего не знала?». Она заплакала с каким-то жалобным поскуливанием, перекосив лицо, и ответила: «Пусть меня бог жизни лишит, если я что-нибудь знала». «И не догадывалась?», — продолжала свой нечаянный допрос медсестра. Ирина не ответила, а взгляд её стал безучастным, видимо, снотворное начало действовать.
Больше в палате разговоры об убийце не заводили. Но женщины часто замечали, как, забившись под одеяло и накрывшись с головой, Ирина начинала мелко подрагивать: то ли плачет, то ли трясётся в ознобе. Её старались не трогать, чтобы ненароком не вызвать нового приступа истерики.
В один из выходных дней Ирина попросилась домой, а когда вернулась, в первый же вечер у неё сильно повысилась температура. Несколько дней она находилась в беспамятстве, кричала, билась в припадке, потом умолкала и тихо плакала. У неё началось общее заражение крови. С этим диагнозом Ирина была доставлена в больницу областного центра, откуда больше уже не вернулась…
Соседи и знакомые относились к семье убийцы по-разному: некоторые молчали, иные смотрели с ухмылкой и презрением, пытаясь поймать взгляд. Утешителей почти не было. Разве что сотрудники милиции, насмотревшись в жизни всякого и оценивая обстановку реальнее других, советовали отцу и матери побыстрее уехать из города, чтобы люди подзабыли и успокоились, чтобы не ожидать расплаты, чтобы спокойно ходить по улицам среди незнакомых людей, которые не указывают на них пальцами и злобно не шепчут вослед: «Убийцы». Несколько раз среди ночи родные слышали шаги под дверью и голоса, а однажды в окно бросили камень. Они не могли укрыться от беды и позора даже в стенах собственного дома. Впрочем, можно ли было вообще спрятаться от этой боли? По объявлению о продаже дома желающие нашлись быстро. Цену назначал покупатель: им было всё равно, только бы вырваться из города, который ненавидит их всей своей сутью — каждым взглядом, словом, жестом. Когда родители уезжали, возле дома собралась небольшая толпа, но все стояли как-то поодаль, сами по себе, словно не имея отношения к происходящему.
В областном центре Щербаковы купили дом, точнее, домик (куда ему было до прежнего: к тому-то приглядывались, приценивались, вложили столько денег и пота). А тут пришло известие про смерть Ирины. Вскоре и отца вытащили из-под трамвая — насмерть сразу. После долгого пребывания в психиатрической больнице мать забрала к себе дочь Галина.
Но мы несколько опередили события, уже сейчас сообщив читателю печальные факты. Что касается убийцы, то до него отголоски этих событий доходили не сразу: он жил своей жизнью, резко не похожей на предыдущую. Очутившись в тюрьме, он стал своеобразным центром притяжения. Поначалу его отделяли, оттирали, присматривались, смотрели с подозрением, но и с нескрываемым любопытством: среди сидельцев подобных «вояк» не было. Сидели разные и всё больше по мелочам: воровство, попытка изнасилования, угон, домашний дебош… Сначала молчали и косились, а он в общество не напрашивался, сидел в стороне, думал о чём-то своем. О чём? Да и сам не знал: витали где-то мысли, а спроси, о чём думал минуту назад, — не ответит, мысли сплелись, словно волосы под ветром.
На допросах не скрывал ничего. Рассказывал с такими подробностями, что удивлял следователей: всем было ясно, какая статья грозит убийце. Себя слишком не обвинял, но выходило, будто каждое убийство было случайным: не думал, хотел попугать, ударил и лишь потом узнал, что убил. Долго рассказывал, как это произошло в первый раз. Хотел только оглушить молотком, но женщина оказалась сильной и даже не упала, а потом, конечно же, она впоследствии опознала бы его. Лучше уж концы в воду. В кабинете следователя всё это он рассказывал, как бы раскаиваясь, временами повинно опуская голову, а в камере — то же самое, но совсем иным тоном, даже с каким-то азартом. Вскоре в среде сокамерников он стал чуть ли не главным рассказчиком. Сначала слушали молча, а потом вопросы подбрасывать стали: «А вот эту — как? А ту?». Отвечая, он чувствовал себя почти героем или, во всяком случае, не таким, как все. Впрочем, всю жизнь ему хотелось быть не таким, как все.
ГЛАВА 15. САМОУБИЙЦА
Растворив последние кристаллики звёзд, ночь опрокинула на город шквал ветра. Он принёс за собой поначалу необидные кучевые облака, которые со временем превратились в тяжёлые тучи, переваливающиеся с боку на бок под ветром и обещающие невиданного размера ливень. Вскоре мелкие капли, застучавшие по плоскостям крыш, обратились в бурные потоки, поглощая пыль, шаги прохожих, шум проезжающих машин. Город, занавешенный дождём, казалось, растворился в тумане, являя собой единое серое существо с редкими точками огней.
В эту ночь повесился Витька Попов. Когда он болтался в пространстве, вывалив фиолетовый язык и глядя в мир мёртвыми вытаращенными глазами, о его кончине возвестил женский крик, который через минуту смешался с другими криками боли, недоумения и обиды. «Что же ты сделал с собой, сыночек?!», — причитала мать, тряся его одеревеневшее тело, заламывая руки и обращая взгляд вверх. Вероятно, оттуда, не успев оставить этот мир, смотрела на присутствующих грешная Витькина душа, ещё не осознавая, как удалось ей так резко покинуть своё бренное земное пристанище, чтобы потом неприкаянной и непрощённой метаться между небом и землей. Как, впрочем, металась она и раньше, в вечных поисках, в вечной неустроенности и в вечных грехах не находя ни утешения, ни успокоения в жизни.
Витьке элементарно не везло. Не везло по-чёрному. Проснувшись утром, словно от какого-то внутреннего толчка, запустив пятерню в нечёсаную шевелюру, он долго сидел, опустив голову, и размышлял. Время шло, а все мысли его в итоге сводились к одному: где достать выпить? По установившимся человеческим канонам Витька был выпивохой и алкашом, существовал от выпивки к выпивке, от веселья до веселья, не загадывал, что будет завтра, а жил тем, что есть в данный момент. Сам он себя алкоголиком не считал, и когда уставшая от его бурной жизни мать выговаривала ему свои обиды, Витька пытался успокоить её и себя одной и той же хронической фразой: «Что я, под забором валяюсь?». Под заборами он, слава богу, пока не валялся, а добирался до дома, валился на кровать и засыпал тяжёлым сном, постанывая, вскрикивая от являвшихся по ночам кошмаров. По характеру он был замкнутым, носил боль в себе, таил от людей, иногда она прорывалась сквозь пьяную завесу — опять-таки в присутствии матери — злым и визгливым криком: «А ты меня поила?!». Поили же его многие: он частенько бывал третьим и уже не лишним, а, выпив, становился разговорчивым, но ненадолго, до нового подогрева. Что творилось у него в душе, знал только один Витька.
Всё утро, как и вся жизнь, начиналось утренним светом. Свет этот исходил из детства. Тогда аккуратный и звонкоголосый мальчик, пионер-активист, Витька и представить себе не мог, что превратится со временем в то, что он есть. Окончив школу, до армии решил поработать, а в армии мечтал, что жить по-настоящему начнёт, как только… Но «как только» откладывалось на неопределённое время, и однажды он понял, что жизнь проходит и что самые светлые воспоминания — о прошлом, а будущее настолько шатко и неопределённо, что и заглядывать туда не хочется. Витьке было почти двадцать четыре года, сверстники переженились, у них появились дети, все были как-то пристроены, обустроены, и только он один… Парень сменил несколько мест работы в поисках занятия по душе, но душа его не успокаивалась, искала всё новых приключений, в итоге переходивших в новые разочарования. Не везло ему и с женщинами — всерьёз они его не принимали. Вот бывает же такое: не сказать, чтобы Витька имел отталкивающую внешность или был недалёкого ума. Среднего роста, подтянутый, подвижный, с серыми глазами и симпатичной улыбкой, однако во всём его облике сквозила какая-то непрочность, ненадёжность, и это отпугивало женщин. Он заводил кратковременные романы, бросал курить, регулярно ходил на работу, но всё это было похоже на короткий летний дождик, прибивающий пыль, которая мгновенно высыхала под лучами солнца и воспаряла вверх, оседая на лицах прохожих. Так оседали в Витькиной душе тоска и разочарование. И всё же он надеялся.
А эта встреча перевернула в нём всё. Её звали Тамарой. Была она чуть младше, и жила неподалеку, можно сказать, по соседству. Раньше он никогда не обращал на неё внимания: не потому, что была девушка нехороша собой, скорее, наоборот, чаще всего он старался «рубить сук по себе». Эта не была похожа на его прежних женщин. Витька часто вспоминал ту первую встречу на ночной пустынной улице, когда она остановила его, заглянула в глаза, проговорила: «Что ж ты, дружок, не в ту сторону идёшь? Дом-то твой — вон там», и махнула рукой куда-то вдаль, словно указывая ему направление в жизни. Витька спохватился: действительно, он шёл в противоположном направлении да и не спешил домой, решив прошвырнуться в поисках какой-нибудь тёплой компании — мало ли их по ночам бродит. А тут, будто мгновенно протрезвев, понял, что приключения ему сегодня не светят, и не потому, что нет перспективы, а просто пропало желание идти в никуда, мутить воду, суетиться и делать вид, что ему всё безразлично.
Он дышал ночным воздухом, вслушивался в ночные звуки, отражённые от ночных предметов, видел за деревьями край неба, утыканный звёздами, и впервые за долгое время в душе его не было смуты и беспокойства. Витьке было хорошо. Он вспомнил Тамару. Конечно же, это она, девчонка, учившаяся классом младше, на которую он не обращал внимания, а она на него — и тем более.
ebooksa