А убить? Если спросили бы его об этом, вряд ли он смог бы ответить. Он стал не просто волком, убегающим от погони, хрипящим от сдавленного дыхания, чующим близкую гибель, — он раздвоился, разорвался в клочья: не понимал, для чего он живёт, зачем наступает новый день и опускается на землю ночь. Порой его посещала, как ему казалось, спасительная мысль: а вдруг погоня пронесётся мимо, вдруг расплата настигнет кого-то другого, а не его, ведь бывает же так? Ну, а если не повезёт, у него была одна-единственная утешительная надежда: просто так он не сдастся, там, на чердаке, лежит его защита, уверенность в том, что всё может закончиться в один миг. Вечерами по приставной лестнице он забирался на чердак и, словно скупой рыцарь, взирал на страшные свои сокровища, а потом подолгу сидел, уставившись в просвет в крыше.
В его жизни никакого просвета не было. Он не задавал себе вопросов, зачем это сделал, зачем испоганил, искорёжил, убил свою жизнь, да и вряд ли человеческий мозг мог найти на это логический ответ. Злость? Ненависть? Но нет, ни к одной из убитых женщин он не питал ни злости, ни ненависти. Он даже не помнил толком их лиц, кроме последней, все они были одинаковы: мерзкие, окровавленные, цепляющиеся за жизнь. Он в их судьбе стал монстром, несущим смерть. Так что же всё-таки оказалось первопричиной? Желание властвовать, путём страха подчинить своей воле? А, может быть, он просто болен? Бывают же такие психические заболевания? Но по всем человеческим канонам он был совершенно здоров, и свою первую (а, может, вторую?) жизнь проживал, как все нормальные люди: семья, работа… Это всё было на виду, как тогда, в детстве, когда он шагал под грохот барабана. Так и сейчас он жил напоказ, правильно, без отклонений, во всяком случае, свидетелей иной его жизни не было. Пока не было.
…Он позвонил в милицию и пошёл в парк, чтобы посмотреть, хотя бы издалека, на дело рук своих. Что сделали эти руки, он помнил до мельчайших подробностей. Помнил полные слёз глаза девчонки, её резкий крик: «Ты обманул меня!». В этих глазах не было испуга, мольбы о пощаде, в них была уверенность в собственной правоте, обида, непонимание, удивление и боль. Когда он встал и попытался уйти, она была ещё жива. Ему даже показалось, что она застонала, ещё дышала — это уж точно. Он пошёл, не оглядываясь, но вдруг почувствовал, что девушка идёт за ним, испуганно оглянулся, даже взмахнул рукой, словно защищаясь от какой-то страшной, неведомой силы. Нет, она лежала на прежнем месте, глаза её были закрыты, и лишь дыхание свидетельствовало о том, что девушка жива. Потом она дёрнула головой и открыла глаза, ничего, видимо, ещё не понимая.
Он вернулся, подошёл близко, склонился над ней. Девушка сморщила лицо, и он понял: она узнала его. И тогда его руки вновь сомкнулись на её шее. Глаза девушки расширились, подались из орбит, и чтобы не видеть больше это, ставшее таким страшным, лицо, он перевернул её на живот, для верности ещё крепче стянул на девичьей шее шарфик, снятый с предыдущей жертвы, затянул его жгутом, хотел рывком сдёрнуть, но шарфик не подался. И вот тогда он побежал, не оглядываясь, царапая руки и лицо о колючие кусты, побежал, куда глаза глядят, поскользнулся на глине, упал, встал, вновь поскользнулся (а в голове всё звенел этот противный колокольчик), потом вышел на аллею, где были люди, сел на скамейку, закурил, посмотрел на брюки, измазанные глиной, попытался было их очистить, представив, как будет ругаться жена, еще больше размазал грязь, выругался, встал со скамьи, вспомнил, что его ждут дома, все ждут, а одна уже не ждёт и не будет ждать никогда, потому что для него она навеки останется здесь, в парковых зарослях.
По дороге домой настроение менялось, точнее, не настроение, а выражение лица. Он подобрал на обочине какую-то доску: в хозяйстве пригодится да и дома будет чем оправдаться. Если кто и видел его в тот момент, то встречному даже в голову не могло прийти: вот этот улыбающийся обаятельный парень и есть убийца, который держит город в постоянном страхе, не даёт ни на секунду забыть о своём существовании сотрудникам уголовного розыска, где планы его обнаружения и поимки носят столь обширный характер, что хватило бы на целую банду. Сейчас он придёт домой, где его появление с доской вызовет у жены умиление: «Хозяйственный ты мой!». Она на время забудет почти всё обидное, что было между ними, отнесёт это на счёт обычных семейных неурядиц, в чём-то обвинит себя и будет искать в муже положительные стороны: непьющий, работящий, внимательный — ну что ещё надо женщине? А перед его глазами будут стоять глаза девчонки, жизнь которой он только что перечеркнул одним движением руки.
Город гораздо раньше, чем её близкие, узнал, что Веру нашли. В этом доме ещё жила слабая искорка надежды, что дочь отыщется, что всё происходящее — глупая нелепица, жуткий сон. И когда прозвучали страшные слова «нет больше Веры», дом оделся в траур, стал похож на чёрную клетку, где на веки вечные поселилось горе. Вера была частицей этого дома, его светом, любовью, надеждой. Приходили соседи, молча сидели, вздыхали, уходили. Не плакали. Не утешали. Разве могли бы сейчас найтись такие слова, которые хоть чуточку уменьшили бы боль в сердце матери? Приходили, словно осиротевшие, подружки Веры — Жанна, Оксана, Лена. У входа в подъезд толпились одноклассники. Бывшие. Словно чёрная траурная черта пролегла между прошлым и настоящим. В прошлом остались радость, смех, счастье, в настоящем — боль и слёзы. Когда привезли гроб, начался рёв, жуткий, долгий, невыносимый. Только на второй день гроб открыли на полчаса, чтобы с девушкой могли проститься самые близкие. Вера была одета в белое свадебное платье, фата прикрывала поседевшие пряди волос. Лицо было совершенно неузнаваемым.
Он этого лица не видел, так как в число близких людей не попадал и попасть не мог. Когда вошёл, вокруг гроба сидели девчонки-подружки. Одна из них даже встретилась с ним взглядом: его глаза выражали сочувствие и боль, а, может, это была маска, к которой он привык с детства и надевал, когда это было нужно. Он не сказал ни слова, постоял минуту-две и вышел. Резко. Убийца отдал свой долг жертве — проводил её в последний путь. Дрогнуло ли его сердце, посетило ли душу раскаяние? Кто знает…
Город откликнулся на новое убийство по-своему, наполнился очередными слухами, усугубляя, нагоняя тем самым на себя ещё больше страха и отчаяния. Вечерами улицы почти вымирали, и даже в квартирах слышалось меньше непринуждённых разговоров — все мысли города заполонил убийца. Строились предположения, догадки, вспоминались аналогичные случаи из прошлого.
А он, убийца, всё так же ходил на работу, где считался хорошим специалистом, добрым и весёлым человеком. В забое он рассказывал подробности последнего преступления с позиции стороннего наблюдателя: все ведь знали, что он живёт по соседству с погибшей девушкой. А по вечерам…
Нет, не напрасны были подозрения и опасения Жанны, подруги Веры: её действительно выслеживали. Это был он. Ходил вокруг её дома, искал причину, чтобы выманить девушку на улицу. Он смотрел в окно её комнаты, видел, как Жанна ходила, читала, подолгу сидела, задумавшись. Он сопровождал её днём, но присутствие сотрудников милиции (а Жанна была одним из свидетелей, проходивших по делу Веры) не давало осуществится его плану: девушка должна стать его очередной жертвой. Это он решил ещё тогда, на похоронах Веры, когда их взгляды встретились. Жанна по-прежнему ходила в гости к его жене, играла с маленькой дочкой, всеобщей любимицей, вздыхала, переживала и плакала, когда вспоминали Веру. А он делал вид, что ему тоже плохо, вместе со всеми он произносил слова соболезнования, разделял горе, пытался развеселить девчонок, предлагал сходить в кино, на речку, в парк. Но всем было как-то не до этого: они постоянно были вместе, словно чувствовали, что именно сейчас им никак нельзя расставаться, отбиваться от стаи, в которой они инстинктивно чувствовали спасение. Их объединяло, сближало и одновременно спасало общее горе.
ГЛАВА 9. ПОСЛЕДНЕЕ УТРО
Рассвет опускался на крыши густым вязким теплом, будто солнце, высвобождая из-за горизонта лучи-лепестки, вбирало в свои объятия просыпающиеся улицы, за ночь отряхнувшие с себя пыль деревья, большеглазые автобусы, спешащие по своим делам в предвкушении людских голосов, суеты, дневного шума. Это было обычное утро, похожее и непохожее на другие, прелюдия к большому летнему дню. Шумные городские птицы, поделившие город на районы, собирались в кучки вокруг брошенного кем-то кусочка хлеба и оставшихся после вчерашней выгрузки невкусных капустных листьев, разлетались в стороны, ныряли в облюбованные ими озерца пыли, чистили пёрышки, суетились, делая вид, что им очень интересна каждая мелочь в этом непонятном восхитительном мире.
Когда луч света, запутавшись в тюлевой шторе, всё же проник в комнату, Катя открыла глаза. Она любила этот миг полусна, полуяви, когда сознание ещё витало в нереальности, чем-то напоминая маятник: туда-сюда, туда-сюда. Солнечный зайчик, отслоившись от зеркала, стоящего на окне, подрагивал на стенке. Она подняла руку — свет уместился в ладони. Солнечный зайчик всегда напоминал ей детство: была у них такая игра с зеркалом, когда зеркало в зеркало — и кто кого пересветит, переослепит. Временами Кате казалось, что детство закончилось, осталось за недосягаемой гранью, и возврата в него нет. Огорчало ли её это? Да нет же: ей всегда хотелось быть взрослой, взрослее мамы. Почему? Да так уж получилось, что маму она опекала с самых ранних лет, хотя мама этого, кажется, и не замечала. Но сегодня, когда пятнышко солнца коснулось её ладони, Катя вновь почувствовала себя маленькой зеленоглазой толстушкой лет пяти-шести, которая не выговаривала букву «р» и до жути мечтала стать артисткой, сыграть главную роль в каком-нибудь очень героическом фильме.
Она засмеялась тихонько, про себя, потянулась, села на кровати и нащупала ногами тапочки. Набросив серый халатик, подошла к окну. Утро только-только опустилось на землю, раскрасив соседние дома в радужные краски, щебеча птичьими голосами, шелестя утренней листвой. Раздался протяжный свист тепловоза, задрожали стёкла — признак привокзального житья-бытья. Катя представила, сколько предстоит дел сегодня и горько улыбнулась: редко её планам удавалось сбыться, всё мешали какие-то обстоятельства, неожиданные гости, шум и веселье в доме, которое порядком ей надоело. Жили они втроём: мама, брат, который был на два года старше её и учился в строительном училище, да она, Катя, успевшая окончить восемь классов, мечтавшая учиться дальше (уже не на артистку, эти мечты так и остались там, в детстве), но кто его знает, как жизнь обернётся: денег в доме вечно не хватало, время летело кувырком, снежным комом, на пути которого не было ни кустика. Катя временно подрабатывала няней в детском садике и работу свою любила, относилась к ней не то что добросовестно, а даже с каким-то вдохновением. Ну и пусть горшки и сопливые носы, ведь они такие забавные, эти детки, порой этакое отчебучат — хоть стой, хоть падай. А, может быть, общение с этими сопливыми носами напоминало ей самой, детсадовской воспитаннице, собственное детство? Детство, весёлое, беззаботное, с синяками, ушибами, лепестками зелёнки на коленках, с неразрешимыми поначалу глобальными проблемами, которые сводились к отсутствию таковых вообще. Неужели ты мелькнуло, детство, как солнечный зайчик, оторвавшись от звонкого зеркала и исчезло или перешло в чьи-то чужие владения?
Катя вышла на крыльцо, нахмурилась, увидев разбросанные окурки (итог чьего-то полуночничанья), смела их веником в кучу, вынесла мусор, налила в ведро воды… Так начался для неё этот день, ещё полный будничных, никчёмных, по сути, событий и грандиозных планов.
…У него день начался гораздо раньше: он работал в первую смену. Всё было настолько обыденно, что — не случись после работы эта встреча на строительной площадке, куда он зашёл посмотреть, а позднее и позаимствовать кирпич для строительства гаража — он и не запомнил бы этот день: его как-то не привлекало ни пение птиц, ни шорох трав, ни кружение облаков. Слишком реальным он был человеком, земным, слишком трезво и далеко не романтично смотрел на вещи, не теряя зря времени, так мало отпущенного ему. Он знал это точно и потому играл предложенную жизнью роль послушно. Его аплодисментами была, как казалось ему, вседозволенность и безнаказанность, страх и мольба в глазах подвластных ему людей, их покорность и обречённость. На женщин он преимущественно глядел, как на будущих жертв, представлял их поведение, слова, жесты…
Катя шла в школу напротив мыть окна (и там она подрабатывала). Столкнулись они случайно: он о чём-то спросил, она даже не запомнила — о чём, он пошёл рядом, проводил её до школы, спросил, чем она будет заниматься вечером. Катя ответила, что, скорее всего, станет дежурить вместо мамы, и махнула рукой: «Вон там, в вагончике». Он засмеялся: «Ну, тогда жди в гости. Что принести в подарок даме — коньяк, виски, цветы, шоколад? А, может, бутылочку „Агдама“ — за неимением всего этого?». Катя сморщилась: спиртного она не любила, хотя пробовала неоднократно, в том числе и дома, в маминой компании. А парень ей понравился: широкая улыбка, открытый взгляд, весёлый, разговорчивый. Нет, она не была против того, чтобы он пришёл вечером: ночью в вагончике Катю одолевала странная тоска и чувство одиночества. Заходили, конечно, друзья и знакомые, но все эти встречи были настолько привычны и однообразны…
Он же, убийца, встретив напарника по работе, поделился: «Девчонку снял, ничего так, вечерком нагряну, покувыркаемся». Напарник принял сказанное за шутку и даже не вспомнил об этом на следующее утро, когда в числе прочих узнал о трагедии, происшедшей ночью в вагончике сторожа. Вспомнил об этом гораздо позднее, когда весёлый воспитанный парень предстанет для всех в истинном свете и явит собой натуру жёсткую, циничную, кровожадную, то есть приобретёт на веки вечные это страшное звание — убийца. А пока он приближается к вагончику (стайка ребятишек играет неподалёку в войну, но они его не заметят, а если и заметят, то не вспомнят). Строительные работы на сегодня завершены, на стройплощадке пусто. «Можно?», — он открывает дверь и заглядывает в вагончик. Катя сидит спиной к нему, оборачивается на голос, в глазах — радость: «Входите, я одна…».
ebooksa