Мы здесь

– Да ладно тебе! Я ведь пока так, совсем немножко беременна.

– Все равно ты теперь ваза из драгоценного фарфора.

– Ишь ты, искусствовед! Ладно, иди гуляй. Только, чур, не увлекаться!

Трубку Дэвид опустил, снедаемый огорчением, что сейчас не находится дома и не может обнять жену, да еще в такой знаковый момент, как получение аванса за книгу. И он дал себе зарок: такого больше не повторится никогда, тем более что сейчас уже рукой подать до развязки, после которой можно будет благополучно забыть обо всех треволнениях.

Дойти до «Бидса» оказалось делом пяти минут – вниз по улочке от «Бликера». Даже голову не пришлось включать: ноги как будто сами довели. Вероятно, по старой памяти. Какое-то время Дэвид переминался на тротуаре с ноги на ногу. Дверь внизу лестницы была открыта, и оттуда несло кислым, с привонью, духом пивнухи, настоявшимся за десятилетия. Ум еще не отрешился от мысли, что все это может быть искусно спланированной подставой, а может, и западней – ну а если так, то идти сейчас вниз, в эту дверь, будет наиглупейшей затеей. Как раз в эту минуту голос благоразумия вещал Дэвиду, что еще не поздно разом положить конец всему. Вот так взять, развернуться и уйти, благо никто не держит. Унестись к чертям собачьим. Вокзал – поезд – дом. И все на этом.

Но это вещала всего лишь рациональная часть его мозга.

Другая часть нашептывала, что суть здесь в чем-то другом и надо бы до этой сути докопаться и что Меджа он даже если и не помнит, то каким-то образом знает. Ну а если сейчас отвернуться или даже убежать, то все равно деваться будет некуда и ничего само собой не рассосется, а это место, по крайней мере, публичное, на виду.

В общем, именно этой частью разума писатель и думал, спускаясь по ступеням и далее в прошлое.

Глава 23

Бар был узким, угрюмо-приземистым, и даже не будь в нем, как сейчас, скопища усердно вливающих в себя пойло сидельцев, он все равно создавал бы ощущение скученности. Не успел Дэвид спуститься к подножию лестницы, как его окатила волна воспоминаний. На этом самом пятачке он уже когда-то стоял, и не раз, обычно с волнением высматривая кого-нибудь из своих шапочных знакомых – амбициозных поэтов, писателей, художников. Все как один талантливые, многообещающие, да только потом исчезающие без следа. Вместе с тем это не была в чистом виде ностальгия. Бывали случаи, когда Дэвид ощущал себя примерно так же, как сейчас: тяжелый мандраж, когда ужас как не хочется первому делать шаг навстречу, протягивать для пожатия руку, заводить разговор – не хочется, но надо. Сейчас писатель неверными шагами втирался в общую сутолоку. Народ здесь толпился вокруг да около, подпирал стены, облокачивался на барную стойку, частично нависал над уже занятыми столиками – так обычно выглядит общественный транспорт в часы пик. Стараний для привлечения клиентов «Бидс» прикладывал, пожалуй, еще меньше, чем «Кендрикс», – типично нью-йоркское самодовольство (мол, «кому надо, и так придут»). И надо сказать, что приходили, а многие и засиживались – вон тут сколько, судя по всему, завсегдатаев из местных! Не забегаловка, а прямо-таки лежбище со стойбищем!

Наконец, в дальнем конце помещения Дэвид заприметил хотя бы одно знакомое лицо, но не Меджа, а того рыжего в костюме не по росту, что первым подкатил к нему в сквере.

Фигляр истомленно закатил глаза – мол, ну наконец-то заметили! – и фамильярно мотнул головой, подзывая к себе. Видя, что литератор не реагирует, он нетерпеливо засемафорил руками. Дэвид начал протираться через пьющую публику (ну а что ему еще оставалось?).

Пробрался. Рыжий в позе вопросительного знака стоял возле столика с тремя свободными стульями.

– Садись, – указал он Дэвиду.

– Зачем?

– Да падай уже, ну? – сказал фигляр по-свойски, но вместе с тем настойчиво. – Давай быстрей!

Писатель сел. Его собеседник тут же плюхнулся на стул, стоящий напротив. Получалось, что Дэвид, глядя на него, одновременно смотрел на глухую стену.

– Тебе обязательно надо было дождаться, пока сяду я?

– Рот при разговоре так не растягивай, ладно?

– Не понял?