Я в одиночестве сошел с поезда на маленьком вокзале и потащился по глинистой дороге под ледяным дождем, размывающим землю и разбавляющим водой густой туман.
У самой земли кричали кроншнепы, а по едва видимому пруду строем плыли лысухи.
Я увидел старуху, которая пыталась зажечь свечу в нише перед статуей святого.
— Матушка, — спросил я, — где Дом с журавлями? Я на верном пути?
Она разинула черный рот с окостеневшими деснами и тремя зубами цвета старого воска.
— Журавли! О боже! Да… Журавли!
Быстро распрощавшись, я поспешил дальше — от старухи несло навозом. Я отошел довольно далеко, но расслышал ее крик: «Он идет к журавлям! Он идет к журавлям!»
Из лачуги, похожей на черепаший панцирь, выползли три старухи и безумными глазами уставились на меня.
Грязь под ногами чавкала, словно я попирал плоть.
Дом с журавлями с изъеденными решетками и визгливыми флюгерами появился внезапно — его нутро источало злобное презрение, несмотря на закрытые ставни окон. Проклятый дом присел, как злобный карлик, изрыгающий привидения. Отмытое дождем небо ядовито-зеленого цвета окружало его лунным ореолом…
Я прислушался, предвкушая, как сорву покров тайны с неизвестности.
Дюрер, идиот, врал и не заслуживал прощения, ибо выудил историю не из собственного воображения, а из бросовой газетенки, печатающей из номера в номер мрачные творения Энн Редклиф и ее собратьев.
Но обновил ее, как немецкие красильщики, работающие с новомодными анилиновыми красками. Подвесил лампу в пятьсот свечей в руинах замка, населенного ночными тенями, а в подвальном зале пыток усадил инквизитора в балахоне на клубное кресло последней модели.
Ради немого экстаза прекрасных глаз студентки он был готов похвастаться тем, что задушил букмекера или скототорговца.
История дома с журавлями закончилась бегством по пустырям со стрельбой из револьвера по летящим теням. Дюрер замолчал, потом заказал гамбургские сигары из светлого табака.
Он обладал великим искусством предварять рассказ или прерывать его в самом напряженном месте курительной паузой.
— Помнишь Краба, корреспондента
Крабб отправился на задание и вернулся через два года, утверждая, что выполнил поручение.
Его почти нельзя было узнать, словно он скрыл лицо под маской Горгоны.
Стивенс уже сидел в уютном санатории, а не в вонючем редакционном кабинете. Крабб нанес больному визит, и, похоже, заведение пришлось ему по вкусу, поскольку он так и не покинул его.