— Разве что… А, кстати, Домаша, ты не узнала о цыганке-то?
— Это о Мариуле-то?
— Да.
— А тебе с чего это, Ксения Яковлевна, она на память пришла?
— Да вот о колдунье ты заговорила.
— Да разве она колдунья?
— Ну гадалка, верно, ты, кажись, что-то болтала.
— Я думала, что гадать она умеет, цыганки-то на это горазды, а тогда еще ничего нам, что будет, неведомо было, я тебе и сказала о Мариуле. Потом, как все объяснилось, до Семена Аникича дошло, он согласие свое дал, обручили вас с Ермаком Тимофеевичем, я об ней и думать забыла.
— Жаль… — разочарованно произнесла Ксения Яковлевна.
— С чего жаль-то? О чем же гадать теперь?
— И тебе не о чем? — лукаво посмотрела на нее молодая Строганова.
— Мне-то и подавно.
— А об Яшке?
— Я об этом и думать забыла. Мекаю так: если бы с ним стряслась беда, так сердце-вещун мне сказало бы, а коли молчит оно, так, значит, попросту он шатается по белу свету. А коли так, не стоит он моей думушки.
— И злая же ты, Домаша!
— На дурных и надо злой быть.
— Нет, я бы все простила Ермаку, — задумчиво сказала Ксения Яковлевна.
— И ничего нет в том доброго, — с жаром заговорила Домаша. — С их братом нашей сестре тоже держать ухо востро нужно, раз помилуешь, они тебе на шею сядут и поедут. Тогда аминь. Прощай, вольная волюшка.
— Коли любит, и воли ненадобно.
— Так ведь и для него так же.