— И не скучает?
— Чего же ей скучать?..
— Чай, все же к своим привыкла.
— Не любит она их, сказывают.
— А ты с ней не говорила?
— Не видала даже путем. Я в людскую избу-то забегаю в год раз по обещанию. Да она, бают, дикая… Только с Антиповной да еще кой с кем и беседует, а то все молчит или песни про себя мурлыкает, да и песни-то непонятные…
— Не нашенские?
— Нет. Сказала: разведаю…
— И раньше тоже сказывала.
— Да раньше-то тут такое пошло, что не до нее было, а кроме того, я мекала, что она не надобна.
— Нет, очень надобна… — вздохнула Ксения Яковлевна.
— Теперь уже сделаю, покойна будь.
Полонянка оказалась старательной и прилежной бабой, молчаливой, но услужливой, «сурьезной» — как говорила о ней Антиповна. Кроме своего прачечного дела, она взяла на себя и уборку прачечной избы, в одной половине которой помещалась сама прачечная, а другая, разделенная на несколько горниц, и кухня служили жильем для прачек.
Мариула заняла самую маленькую горенку с половиной окна и жила в ней одна. Эту горенку определила ей Лукерья Антиповна сперва в силу того, что остальные прачки вначале сторонились своей новой товарки, которая столько лет прожила с нечистью. Что она там делает одна в своей горенке? Этот вопрос интересовал всех ее товарок, и самые любопытные из них поглядывали за нею.
— Ничего она, родимые, не делает, как есть ничего, — говорили они остальным.
— Как так?
— Да так… Сидит на лавке, уставившись в одну точку, и не шелохнется.
— Что же это она?
— Не ведаем.
— Видно, поврежденная…