Забытое время

— Он тебя застрелил? Потому что ты хотел тоже пострелять?

— Я не знаю почему. Я не знаю. Я стоял, а потом стало ничего не видно, все черно. А потом я просыпаюсь и падаю.

— Падаешь?

— Все тело падает, и очень далеко падать, и вода холодная. Там ужас как холодно, Чарли, и вода выше головы, и холодная, и воняет. Я держу голову над водой, кричу и кричу, а он меня не выпускает, Чарли, он не хочет меня выпустить, и я все кричу и кричу, и мне все время больно, тело очень болит, но я все кричу, и никто не идет, и никто не приходит, и я там совсем один, вообще один, и я больше не могу. Я стараюсь, Чарли, я очень стараюсь, но я больше не могу задирать голову. И мне холодно и нечем дышать. И я вижу, как солнце сквозь воду светит, ужасно яркое, и железные перила блестят. Очень сильно. И я вижу сквозь воду, как они блестят. А потом я умер.

— Блин. Ой, блин. Ой, блин.

Больше Чарли ничего сказать не мог. Он прямо видел, как тонет его брат Томми. Они все тонули в этой холодной воде, все вместе — и Томми, и он сам, и мама, и папа тоже.

— Бляха-муха. Пол Клиффорд. Но почему он так?

— Я не знаю. Я его спросил, почему он так со мной, а он ничего не сказал. И убежал.

С минуту пацаненок молчал. У него потекло из носа в рот, и он отерся рукавом. Что-то тихонько пробубнил.

— Что?

— Я ей не нужен, Чарли.

— Кому?

— Маме. Она не хочет меня видеть. Забыла про меня. А я с самого рождения сюда добирался.

Ну вот что тут скажешь? Чарли положил руку пацаненку на спину и погладил по кругу. Спина ходила ходуном — пацаненок судорожно заглатывал воздух. Ничего, подумал Чарли. Давай, дыши. Ты, главное, дыши. Дыши за всех нас. Тут тебе много придется наверстывать.

Все его братские чувства были заперты где-то в чулане, а теперь дверь распахнулась, чувства выскочили наружу и теперь носились туда-сюда как угорелые.

Чарли посмотрел на пацаненка. Мелкий сопливый белый пацаненок — его брат и не его брат. Переварить это невозможно. Чарли даже пытаться не стал.

Глава тридцать третья

— Томми?

Дениз услышала, как ее собственные губы сложили это имя. Оно странно легло на язык и странно отдалось в ушах, будто Дениз его только примеривала, будто никогда в жизни его не произносила.

Она стояла под дубом и слушала, и во тьме сознание кружилось, и уцепиться было не за что; не за что цепляться, лишь за эти два голоса, что переговаривались в точности как ее мальчики на этой шаткой развалюхе, где они когда-то прятались. Двое ее сыновей, как же их не узнать, да только это не они. Дениз слышала и не слышала.