Андрей вздохнул и неожиданно произнес:
— Нет. Но подумай, что нам еще остается? Мы не спали сутки. Устали. Промокли. Анька трясется вся — замерзла.
— Это от нервов, — сказала я и громко чихнула.
— Ага. — Майор сделал два шага к выходу из кухни, где на сиротливом гвоздике висела оставленная кем-то безразмерная телогрейка, снял ее и накинул мне на плечи.
— Спасибо.
— То есть, — продолжил Толя удивленно, — ты предлагаешь заночевать здесь?
— Да, — по-простецки ответил тот и при помощи ухвата поставил горшок с водой в печь. — Заодно Анька расскажет нам всю свою судьбу, из чего станет ясно, как это ее угораздило из-за какой-то паршивой шкатулки в друзей пушкой тыкать. — Я выразительно закатила глазки, а Андрей добавил: — Как раз время убьем.
— Время? — снова изумился Ткаченко. — Ты только что сказал, что мы не спали и должны отдохнуть.
— Да, но за горящими поленьями надобно следить. Затем, когда костер полностью потухнет, можно будет закрыть заслонку и спать в тепле. Если закрыть ее чуть раньше, угорим насмерть. Здесь целая наука.
— Ладно. — Анатолий придвинул свечи ближе ко мне, подозреваю, чтобы этот выглядело как допрос в гестапо, а может, просто хотел лучше видеть мое лицо, и велел: — Рассказывай.
Вода в горшке быстро закипела, майор разлил по найденным чашкам, чтобы согреться. Ни чая, ни кофе, разумеется, не было, мы просто пили кипяток. Телогрейка и теплая жидкость сделали свое благородное дело: я больше не стучала зубами. Либо просто перестала нервничать.
— Помнишь, нам батюшка рассказывал про тех священников, что присутствовали при взрыве колокольни? — обратилась я к Толе, так как лишь он был со мной в тот момент. Он кивнул. — Их чуть позже расстреляли как неподчинившихся советскому режиму. Так вот, один из них, отец Михаил, оказался предком Пунцова, а второй… моим. — Они вытаращили глаза. — Да, отец Арсений был моим прадедом. А мой отец также стал священником, в честь своего деда, которого всю жизнь боготворил и считал героем, так что твоя догадка, Андрей, была верна.
— Поэтому ты такая пай-девочка, это сразу видно.
— Нет. Я не была такой. Сестра — да, она тихая и во всем слушалась отца. А я… Вы поймите, он настолько настращал меня рассказами о геенне огненной, заставлял любить Иисуса, следил за каждым действием, за каждым словом… — Я покачала головой, вспоминая. — Это было чересчур. И это, напротив, меня оттолкнуло. Сестра поддалась христианско-патриархатной пропаганде, а я нет. Я была, что называется, оторвой. И только когда отец тяжело заболел, я поняла, что ближе семьи ничего нет и быть не может.
— Хорошо, при чем здесь шкатулка?
— Мой прадед вел все службы с крупным серебряным крестом. Легенда гласит, что его презентовал сам Сергей Голицын. И когда он собирался бежать за границу, он звал отца Арсения и его семью с собой, они были дружны. Но тот отказался. Он не мог оставить родину, его моральные принципы не позволяли решать проблемы бегством.
— И глянь, чем это для него обернулось, — досадливо крякнул Смирнов. — Глупости все это про родину. Если есть шанс эмигрировать в условиях тотальных репрессий, нужно им пользоваться. Он был в ответе не только за себя, но и за свою семью. Глядишь, ты б американкой была. Иль англичанкой.
— Если бы да кабы… Он поступил так, как считал нужным, но в последний день он вернул Голицыну подаренный им крест с цепочкой. Здесь бы все равно отобрали. Он хотел, чтобы, когда времена переменятся, князь вернулся, отыскал потомков и отдал им семейную реликвию. И вот отец горел этой идеей, искал крест и мечтал вести с ним службы.
— Я не понял, — произнес Толя, — а почему Голицын так и не вывез брюлики?
— Возможно, неприятности случились раньше, чем он рассчитывал, он спасался бегством и просто не успел залезть в тайник. Возможно, тяжело было переправить все это добро в те годы, и он надеялся, что вскоре времена наладятся, и он сможет вернуться в Россию. Так или иначе, но этот крест остался здесь, в Дубровицах, вместе с остальными драгоценностями.