— Часто я ухожу вечером. Часто не ночую дома. Прошлой зимой, когда мы еще не сняли эту квартиру, мы жили под арками мостов. Уж как же мы прижимались друг к другу, чтобы совсем не замерзнуть! Моя маленькая сестра плакала. Вода — это так грустно! Когда мне хотелось утопиться, я говорила себе: «Нет, слишком холодно!» Я ухожу совсем одна, если хочу. Я сплю в ямах. Знаете, по ночам, когда я иду по бульвару и гляжу на деревья, ветки которых похожи на виллы и на дома, совсем черные и огромные, как башни, мне представляется, что белые стены — река, и я думаю: «Там течет вода!» Звезды кажутся мне плошками, которые зажигают во время иллюминации. Они как будто дымятся, и ветер гасит их. И голова у меня идет кругом, в ушах раздается точно лошадиный храп. Хоть уж совсем ночь, а мне слышатся звуки шарманки, грохот прядильных машин и еще бог знает что! Мне кажется, что в меня швыряют каменьями и я бегу, а все кружится, кружится у меня перед глазами! Как странно чувствуешь себя, когда ничего не ешь!
И в лице ее было какое-то безумное выражение.
Между тем Мариус, обыскивая все карманы, набрал наконец пять франков шестнадцать су. В настоящую минуту в этом заключался весь его капитал.
«Вот это я оставлю на нынешний обед, — подумал он, — а завтра увидим».
Он взял себе шестнадцать су и подал девушке пять франков.
— Ах, как славно! — воскликнула она, схватив монету. — Проглянуло солнышко!
И как будто солнце обладало способностью растоплять в ее уме снежные глыбы жаргона, она продолжала:
— Пятерочка! Светлячок! И в такой дыре! Чудеса, да и только! Вы славный малый! Спасибо вам! Теперь у нас будет вдоволь всякой жратвы!
Она низко поклонилась Мариусу, сделала дружеский жест рукой и подошла к двери, сказав:
— До свидания! Все равно. Пойду к своему старику.
Проходя мимо комода и увидав на нем валявшуюся в пыли, заплесневелую сухую корку хлеба, она жадно схватила ее и начала грызть.
— Ах, как вкусно! — бормотала она. — Какая она жесткая! Я сломаю себе все зубы!
И она ушла.
V. Предательское окошко
В продолжение пяти лет Мариус жил в бедности, терпел лишения, доходил даже до нищеты, но убедился, что, несмотря на все это, еще не имел понятия о настоящей бедности. Только теперь ее грозный призрак промелькнул перед ним. И действительно тот, кто видел лишь нищету мужчины, в сущности еще ничего не видел; ему нужно увидать нищету женщины. А кто видел нищету женщины, тоже видел еще далеко не все; ему нужно увидеть нищету ребенка.
Дойдя до последней крайности, человек в то же время теряет и последнюю надежду. Горе беззащитным существам, окружающим его! Труд, заработок, хлеб, топливо, бодрость, охота — всего лишается он сразу. Дневной свет как бы гаснет снаружи, свет нравственный погасает внутри. В этой тьме мужчина находит два слабых существа — женщину и ребенка и безжалостно угнетает их, доводя до позора.
Тогда возможны любые ужасы. Лишь слабые преграды отделяют отчаяние от порока и преступления.
Здоровье, молодость, честь, святое, суровое целомудрие еще юной плоти, сердце, девственность, стыдливость, эта нежная оболочка души — все это пустые слова. Отцы, матери, дети, братья, сестры, мужчины, женщины, девушки сливаются почти как химические соединения в этом туманном смешении полов, родства, возрастов, позора и невинности. Они теснятся, прижимаясь друг к другу в этой яме, предназначенной им судьбой. Они жалобно смотрят друг на друга. О несчастные! Как они бледны! Как им холодно! Кажется, как будто они живут на другой планете, гораздо дальше от солнца, чем мы. Эта молодая девушка была для Мариуса чем-то вроде посланницы мрака.
Она показала ему отвратительную сторону ночи.
Мариус почти упрекал себя за то, что был слишком занят своими мечтами и любовью, мешавшими ему обратить внимание на своих соседей. То, что он внес за них квартирную плату, было чисто машинальным движением — всякий сделал бы то же самое на его месте. Но ему, Мариусу, не следовало ограничиваться только этим. Как? Всего одна стена отделяла его от этих заброшенных людей, которые жили как бы ощупью, во мраке, в стороне от остальных живущих, он сталкивался с ними, был, так сказать, последним звеном человеческого рода, к которому они прикасались, и он не обращал на них внимания. Каждый день, каждую минуту слышал он, как они ходят то туда, то сюда, как они говорят, и не слушал их! В их словах звучали стоны, а он даже не замечал итого! Мысли его были далеко, они уносились в область грез, невозможного счастья, недостижимой любви, безумств. А в это время человеческие существа, его братья во Христе, его братья из народа, умирали рядом с ним! Умирали бесполезно! Он даже приносил им вред, усиливал их несчастье. Будь у них другой сосед, не такой мечтатель, но более внимательный человек, простой и сострадательный, он, наверное, заметил бы их нищету, обратил бы внимание на них отчаяние и, может быть, давно уже помог бы им и спас их. Положим, они очень испорчены, развращены, порочны, даже гнусны, но ведь немногие люди, впав в крайнюю нищету, способны остаться чистыми, неопозоренными. К тому же, дойдя до известного положения, несчастные и порочные сближаются между собою, так как к ним можно применить одно и то же роковое слово — отверженные. Чья это вина? И притом разве сострадание не должно быть еще сильнее именно тогда, когда встречает самое глубокое падение?