Ну, а мы продолжили смотреть на Данию. Правда, еще обсудили мысль о том, что если с датского корабля заметили, как старпом утопил раскладушку, не возникнет ли скандал со штрафом советскому ВМФ за бросание мусора в пролив? Тогда старпому точно будет не до приема зачетов по практике. Но, очевидно, датчане, как потомственные моряки, все поняли и старпома простили.
Андрей Осадчий
Полярный. За гранью смерти
Написал и мурашки по телу. Всплыло, взломало цемент памяти, плеснуло жутью в лицо, ужалило в сердце.
Подплав. Главная база подводных сил Северного флота. Это был год 59-й или 60-й. Эхо великой войны попритихло, цена человеческой жизни как бы устоялась, но всё еще могло повернуться неожиданностью. И повернулось. Смерть. Мгновение мы смотрели в упор, в глаза друг другу. Это так близко к сердцу и в этом миге столько жизни. Нет, не про те кадры личной кинохроники. А именно выброс жизни. Всеми силами вдруг — жизнь. Которую сейчас же и оборвут, так решили. Глазок ствола неумолим и неподвижен. Я боролся. Всеми удесятеренными силами своей природы. Я мог, мог тогда победить. Но предали. Собрали за спиной всех доступных, скрутили, сломали, растянули и сдали в лапы смерти. Ненавижу насилие. Ненавижу предательство. В любых проявлениях. Если бы я выжил тогда, жизнь, возможно, сложилась бы иначе. Но и я бы не узнал главного.
Ух, память. Перебиться бы сейчас сигаретой. Что делают некурящие, когда надо закурить дымом прошлое? Погуляю-ка с собакой. Эти огромные кавказцы как никто сочувственны.
Но давайте же что-ли по порядку. Предыстория такова. Заведующей Детсадом №-1 мама тогда уже не работала, перешла в Гороно в Старое Полярное. Рабочий день там был короче, чем в хлопотном детском саду, где всё, от шкафчиков для переодевания, нержавеющего котла, паровозика во дворе, до деревянных брезентовых раскладушек и вкусного дополнительного питания было выбито и обустроено мамиными заботами. Теперь она нередко забирала меня сразу после дневного сна, и это было воистину сладкое пробуждение, почувствовать на щеке теплую родную ладошку и встретить мамины глаза.
Ну вот, а в тот чёрный день затеяли нас фотографировать.
Вот эти жуткие приготовления, тренога, софиты, молния вспышки, вот и сам смертоносный ствол. Регулируют, подвигают. Как им хочется всё обставить по-своему, наслаждаются потянуть время.
И ладно бы я считал, что смерть придёт разом со щелчком затвора. Так нет, я ведь искренне думал, что человек сфотографированный обречен превратиться в фотокарточку, и это, видимо, во сне, когда ты уж совсем безпомощен что-либо изменить.
Страшное коварство. Нет, я не прятался, о нет! Кругом же наши пацаны и девочки, сегодня все так красиво одеты. Они же не знают! Они же ничего не знают, доверчиво разглядывают. Изо всей силы ударяю ногой по раздвижной ходуле марсианского нашественника. Стальные захваты сомкнулись со всех сторон. Врешь, — не возьмешь! В ход зубы, ага, им тоже бывает больно! Вдруг сбрасывают маски добрые наши нянечки и устремляются помогать неприятелю с лицами дежурных санитаров. Крутят, ломают, тащат в строй, к стенке, где ничего не подозревают Серега Леонов и Алёха Крючков. Ору фотографу: — Папа сделает мне лук и я тебя убью! Не действует это на них. Видать знают, что папа-то в автономке, в дальних морях, ушел по тревоге ранним утром и вернется только летом, когда отпуск и Новоселица с бабушками в кокошниках. Выбрали же время, супостаты. Ненавижу насилие. Ненавижу беспомощность. Я вырасту бесстрашным воином Барбеем и буду защищать всех слабых и угнетенных.
Эх… Обессиленного и изрыдавшегося меня сгружают в брезент раскладушки. Спи давай. Сплю. Последнее, что успевает захватить уходящее сознание, — мама, с тихой радостью приоткрывает край одеяла. Меня-карточку подхватывает движением воздуха и, покачав в полёте, укладывает к маминым ногам, обутым в резиновые боты на кнопках поверх туфелек по тогдашней моде.
Полярный. Командировка в заводоуправление. Мы встаем в ДОК в межпоходовый ремонт. Отличный отдых. Доковая сауна, сход в 17 часов, ресторан «Ягодка» и всё такое. Спешу. Надо успеть до закрытия садика. Дорогу найду и с завязанными глазами. Вот он, громадный наш Дом № 4 по улице Строительной с высоченной аркой посредине, вот блок дровяных сараев, с которых прыгали тогда в сугроб. Ого, а рискнул бы сейчас? Вот котельная, вот Малый каток и вот он… Что я вижу! Тот самый наш Паровозик, что возил нас по всему детству. Но мне надо вовнутрь, в тот зал, к той стенке.
Девушка — заведующая, трогательно юная и старательная. Нет, вижу, не справляется. Тут нужна мамина хватка. О! Мой арбуз! — фанерная дощечка с картинкой на шкафчике. И, — о Боже! — всё те же через двадцать лет раскладушки.
Ну вот всё и встало на свои места. Ничего здесь и не могло бы поменяться до моего прихода. Теперь мне легко и смешно. Но не моей собеседнице. Большие глаза переполнены глубоким пониманием. Она тоже нетерпима к насилию. Вот. Теперь нас двое в этом зале. Не возьмешь! Чаёк с лимоном в мамином кабинете. Ух ты, та самая сахарница! Ну мне пора. Оставляю ключи от своей детской тайны в надежных руках. Точка поставлена. Борись, не поддавайся, приходи на помощь вовремя. И, если что, зови, я рядом.
Спускаюсь к проходной судоремонтного завода. Вон там стояла батина лодка. Невольно твердеет шаг и тихо напевается любимая наша с Алёхой песня: «