— Старик, — сказал мне оперативный, — давай дуй на лодку Преображенского, она стоит у шестого пирса. Казак Голота (командир дивизии подводных лодок, капитан 1 ранга Голота Григорий Емедьянович — впоследствии контр-адмирал, трагично закончил свой путь) приказал тебе идти с ними на глубоководные испытания….
— Да, ты что! У них же есть собственный минёр, Вася Батон!
— Ну, этот вопрос не ко мне. Ты же знаешь, Голота всегда берёт тебя в море. А собственно, всё сам узнаешь на месте….
Приказ есть приказ. Обвернушись к тёще, которая внимательно прислушивалась к разговору, с сожалением сказал ей:
— Не получилось, мать, ни помывки, ни торжественного ужина. Откладывается до следующего раза. Опять в море.
С этими словами, я начал надевать сапоги и ещё не высохшую канадку. Никитчна, как бы что-то предчувствуя, стала успокаивать меня:
— Не переживай! Мы подождём. А их я не буду будить, скажу, что ты задержался. А это надолго?
— Не знаю, надо разобраться, Может, через час вернусь, у них есть свой минёр. Наверное, здесь какое-то недоразумение.
Я побежал к шестому причалу. По неписанному закону, подводники всегда выходы «на работу» приурачивают к ночному времени. Среди нас даже бытовала такая шутка: «Кто работает по ночам? Женшины древней профессии, воры и, конечно, подводники!». Ночь была не из приятных. Добежав до пирса, я доложил на мостик, что прибыл по приказу комдива.
— Тебя и ждём! — ответили с мостика. — Давай в носовую шваровную. Сейчас доложим комдиву и будим отходить!
Я попытался выяснить обстановку, но меня никто не слушал. Все засуетились, а старпом, по кличке «гусь лапчатый», сказал, что потом всё объяснит. Пришлось покориться судьбе и забыть про праздничный ужин, про горячий «титан», про беседу с тёщей и прочие радости, о которых моряку по большей части только приходится мечтать. Быстро включился в ритм жизни лодки Преображенского, мне и раньше приходилось с ними выходить в море. Торпедисты знали меня и вполне доверяли. Подъехавший на машине Голота поинтересовался наличием минёра, пролез на мостик и приказал отходить. Приготовив надстройки подводной лодки к походу и погружению, швартовные команды потянулись вниз. Путь в чрево субмарины этого проекта лежал через надстройку мостика и два длинных вертикальных трапа вниз — недаром эти лодки на флоте называли «сараями» из-за рубки огромных размеров. Когда я пробирался вниз, меня задержал комдив и, как бы извмняясь, сказал:
— Не обижайся капитан-лейтенант. Всё знаю, придём с моря, дам тебе отдохнуть. А сегодня надо вводить эту лодку в строй.
Меня тронуло такое внимание, и от переполнивших меня чувств, направился в первый отсек.
Самые неприятные для подводников выходы — на испытания после всяких ремонтов в заводах и, в частности, на глубоководные испытания. «Глубоководка» — так называют ежегодные погружения лодки на предельную рабочую глубину в целях испытания корпуса и забортных механизмов. На них избегали ходить и представители заводов. Поэтому и неудивительно, что Вася Батон, капитан 3 ранга, минёр этой лодки, опытнее меня, вдруг «серьёзно» заболел. На таких выходах происходят всякие «случайности», о которых тогда не принято было распространяться. Не обошлось без «рядового случая» и на сей раз.
Придя к утру в полигон глубоководных испытаний, комдив принял решение начать испытания без надводного обеспечения, нужно было спешить. К слову, на флоте, как и у автомобилистов, многие «ЧП» происходят именно из-за спешки — почему-то всё должно делаться срочно.
Ритуал глубоководных испытаний сложен: через каждые 10 метров глубины лодка задерживается, всё тщательно осматривается и прослушивается, и только после докладов из всех отсеков — «Отсек осмотрен, замечаний нет!» — она преодолевает следующие 10 метров. И так до глубины 270 метров….
Но в тот раз на глубине между 230 и 240 метров, когда, имея дифферент на нос, субмарина медленно шла в глубину, в первом отсеке раздалось шипение, хлопок и весь отсек сразу заволокло плотным туманом. Я, стоя у переговорного устройства «Нерпа», только успел доложить в центральный пост: «Пробоина в первом отсеке!» — и бросился искать вместе с матросами эту самую пробоину. Сделать это было сложно. Струя била откуда-то из-за трубопроводов, переплетений которых в подводной лодке не счесть, и была такой силы, что сбивала с ног. Глубина была уже около 260 метров, а это составляло давление свыше 25 атмосфер. Для подпора был дан воздух высокого давления в отсек, да и в центральном посту не дремали. Вскоре, продутая аварийно, лодка, как пробка из шампанского, выскочила из объятий глубины и закачалась на поверхности моря. Описывать весь сложный процесс борьбы за живучесть — весьма неприятное занятие. Надо отдать должное — панике тогда никто не поддался. После всплытия выяснилось, что «пробоиной» стала прокладка, вырванная из фланца трубопровода, связанного с забортной водой. Но, несмотря на такую, казалось, незначительную пробоину, воды в отсек набралось изрядно, и она полностью затопила электронасос в трюме, за который очень переживал механик.
Меня вызвали на мостик, и комдив начал расспрашивать меня обо всём подробно. Когда я хорошо отозвался о моральном духе личного состава, то флагманский механик Женя Кобцев не выдержал и встрял в разговор: «Товарищ комдив, надо разобраться — по «НБЖ» (Наставление по борьбе за живучесть) они действовали или нет?!». На что последовала резкая отповедь Голоты: «Да пошёл ты! Главное — всплыли! Идём в базу, там будем разбираться!».
Лодка направилась в базу. Все переживали это событие, но было приказано до выяснения окончательного вердикта не распространяться со своими версиями.
К обеду я попал домой. Жена с дочкой гуляли, и меня опять встретила тёща. По моему усталому виду она поняла: что-то на этом выходе в море было не так. Но, умудрённая жизнью, не стала пристовать с распросами, а направила меня в ванную, а сама стала хлопатать на кухне.