– Где наши воины? Почему вернулось так мало?
– Не все воины оказались барсами, многие показали себя трусливыми зайцами, и уподобились гиенам, бросив войско, и своего предводителя, – ответил Аль-Максум.
– Так, может, предводитель не блистал храбростью, и не бросался на жалких дикарей, как лев. А, поджав свой хвост, прятался за более храбрыми, пусть и гиенами?
Аль-Максум, распахнув полы походного халата, продемонстрировал, ещё не зажившую, рану.
– Не всеми ранами можно гордиться, – заметил посланник, снова уязвив его.
– Эта рана получена в бою!
– В бою, с кем? С женщинами и стариками? Тогда, у каждого из нас вся грудь в шрамах, и не только грудь. Многие из нас пролили кровь, в борьбе с юными девицами, и не единожды, – с насмешкой сказал посланник.
Кровь бросилась в лицо Аль-Максума, и он, сжав до судорог руку на эфесе сабли, еле сдержался, чтоб не вытащить её, и не разрубить наглому… ибн калб, его голову.
– Идите, и займитесь своими людьми и рабами, чтобы они не передохли, перед продажей… шариф Аль-Максум.
Глава 16. Чёрные сотни
Мне принесли найденный запас спирта, и, плеснув его в чашку с водой, чтобы разбавить, я стал пить, время от времени, наполняя её вновь, когда пустела. И, с каждым разом, в ней оставалось воды всё меньше, а спирта всё больше.
Я хотел забыться, избавившись от скребущей занозы зловещей пустоты и холода в сердце. Хотел, но не смог. Спирт, проникая в моё тело, отравлял его и мозг, но, ничего не мог поделать с сердцем. Холод и пустота не собирались покидать сердце, заставляя меня переживать все произошедшие события, вновь и вновь.
Наконец, сознание начало меркнуть, сдавшись перед огромной дозой спиртного, и я его потерял, провалившись в тёмное и мрачное беспамятство. В таком состоянии, я пролежал больше суток. Очнулся я вечером, и, словно чёрный безжалостный демон, выскользнул из хижины, где провёл эти сутки, в алкогольном беспамятстве.
Воины вздрогнули, когда я бесшумно материализовался позади них. Мотнув головой в знак того, что я оценил их бодрствование на посту, я пошёл туда, где осталась навсегда моя любовь. Ночь не мешала мне, позволяя остаться наедине со своими мыслями, и прахом любимого человека. До утра простояв перед урной, я взял, найденное после битвы мачете, с которым бросилась на врагов Нбенге, и ударил им в дерево, всадив лезвие на всю длину. Только рукоятка осталась торчать из ствола, ни в чём не повинного, баобаба.
Но старое дерево не дрогнуло, приняв в себя знак взятого обета мести. Прошелестев листвой, под порывом ветра, налетевшего из саванны, оно подтвердило его. На этом мы с ним расстались. Уходя, я прикоснулся губами к бусам, и скупая мужская слеза скатилась по моим чёрным щёкам, упав блестящей, как алмаз, каплей на них.
Луч солнца заиграл на, влажном от слёз, бисере, и, отразившись от них, тёплой, ласковой ладонью коснулся моей щеки. «Любимый», – прошелестел в листве дерева ветер. В ответ дрогнуло в моей груди сердце, а холод, пронзивший его, немного ослаб. Шевельнулся древний рог, висящий на шее, а ножны кинжала царапнули кожу бедра.
Отвернувшись, я ушёл, не оглядываясь. У меня появилось много дел, очень много…, и надо их все завершить, пока я жив…
Нгани явилась по моему зову, принеся одну, и приведя другую, мою дочь.
Мирра и Слава, две мои малышки, смотрели на меня маленькими чёрными глазками. Чёрная Мирра, и чёрная Слава. Что ж, у меня есть ради кого жить.
И моя чёрная слава, ещё покроет моё имя своим чёрным, блестящим покрывалом, и горе тому, кто будет потворствовать ей. Горе!!!