Сиверсия

– Не сомневайтесь!

Короткое, формальное судебное заседание. Итог заранее известен.

Месторождение по разработке известняка. Палящее солнце. Рабский труд. От зари до заката. Жажда. Постоянная. Хроническая. Ночью холод и голод. От холода спасаются, сбившись в тесную стайку, честно пропуская тех, кто по краям, в серединку и наоборот. От голода нет спасения. Правда, днем, под палящим солнцем, есть почти не хочется, только тошнит да кружится голова. Дождь как праздник, как дар Господа. Дождю блаженно подставляешь белое от пыли лицо, и дождевая вода мешается с сочащейся из глаз солью…

Десять месяцев двадцать восемь дней. Этап. Услышав родную речь, шалеешь! Русские конвоиры как родные! Еда в самолете – куда там кремлевской кухне! Свои нары – роскошь! Барак – почти «Вилшер»! Дома!

От радости отходишь постепенно. Обида, боль возвращаются. Украдкой смахиваешь скупую мужскую слезу. Не долетая до земли, она превращается в льдинку. Столбик термометра на отметке –44 °C.

«Суки!!!» – злоба, черная, лютая.

Кусок жизни, по сути, украли.

«Где же ты, моя хрустальная Сиверсия? Снишься ты мне, затерянная среди снегов. Увижу ли тебя наяву? Доживу ли?»

В ответ долгий, протяжный, похожий на стон волчий вой…

Глава 3. Предвидеть. По возможности, избегать. При необходимости – действовать.[31]

«Совершил посадку самолет, следующий рейсом Владивосток – Москва. Аttention…»

Голос был строгим и торжественным, точно девушке-диспетчеру до одури хотелось встретить именно этот рейс. Еще чуть-чуть мажора, и ей было бы не избежать праздничного ликования. Но в запасе не было этого «чуть-чуть», потому что прямо сейчас куда-то еще производилась посадка, чей-то вылет по метеоусловиям задерживался, и все это тоже нужно было объявить. Так что ликования не получилось.

Путешествуя налегке, не обремененный ни багажом, ни объятиями долгожданных встреч, Хабаров направился к выходу.

На стеклах дверей и окон-витрин аэровокзала шалили солнечные блики-зайчики, и люди отчаянно щурились, отдавая дань последним проказам ветреной, но все же золотой, вступившей в пору «бабьего лета», багряно-трепетной осени.

Здесь все было другим. И темп жизни, суетный, взахлеб, и лица, как бы на всякий случай холодно-отстраненные, с маской «каждый сам по себе», и чувства – в полдуши, и усталость – в полтела.

Глоток дорожной пыли вперемешку с моторным выхлопом, оглушающий людской водоворот, шум, гам, городская сутолока – новый день закусил удила!

И только апатичные голуби сонно моются в лужах.

– Хабаров? Саня!

Хабаров вздрогнул. Этот голос он узнал бы даже через тысячу лет. Он обернулся. Высокий русоволосый мужчина лет тридцати шести в униформе охранника с радиотелефоном, зажатым в руке, бежал к нему, ловко лавируя в толпе стремящихся в аэровокзал пассажиров.

– Саня! – слету он заключил Хабарова в крепкие объятия. – Позвонок! Как же я рад тебя видеть!