Сиверсия

– Мусенька, на диванчик иди. Дверь на балкон открою, холоду напущу, – она подхватила кошку на руки. – Поторопись, рохля! Гости сейчас придут. Разлеглась!

Приговаривая что-то про стужу, про своего помершего деда, про ожидаемых гостей, Василиса Семеновна вышла на балкон.

– О-на, холодища! Матерь Божья!

Она плотно прикрыла за собой балконную дверь.

Пошуровав в коробке из-под телевизора, с заветным свертком в руках Василиса Семеновна направилась назад, к домашнему теплу.

– Ой, господи! Матушки мои! Не зря с утра правый глаз чесался…

Беспомощно суетясь, старушка дергала, крутила дверную ручку-полуавтомат. Ручка поддавалась, вращаясь без усилий, однако никак не действовала на ригель замка.

По квартире разлилась трель дверного звонка. Кошка бодро спрыгнула с дивана и засеменила к двери, но, увидев, что хозяйка к двери не идет, вернулась к балкону, прыгнула на окно и замяукала.

– Ах ты, господи! Стучи, бабка Василиса! Стучи! – подбадривая себя, приговаривала старушка, барабаня пухленьким кулачком в стекло.

Кошка спрыгнула с подоконника, снова засеменила к входной двери и в ответ на очередной звонок жалобно замяукала, царапая обивку-дерматин.

– Горе-то какое… Матерь Божья! Стекло б разбить, да толстая я, все одно, не влезу. Помру тут… Замерзну… – она заплакала, слезы ледяными ручейками лились по щекам.

Прихватило сердце. Василиса Семеновна без сил опустилась на пол у балконной двери, прижимая бесполезный сверток со свининой к груди. Она жадно хватанула ртом воздух.

– Мусенька, лекарство там… Лекарство… – едва слышно прошептала она. – Спаси…

В комнате отдыха районного подразделения «Центроспаса» было тепло и уютно. Орлов и Лавриков играли в шахматы. Олег Скворцов с аппетитом дожевывал приготовленный женой бутерброд.

– Мужики, шеф график уже составлял? Кто в Новый год дежурить будет? – спросил он.

– Так у нас Казанова – самовыдвиженец! – лукаво прищурясь, откликнулся Володя Орлов. – Не далее как вчера на рыбалке божился, что нет счастья в личной жизни, так в работе будет его искать. Вам шах и мат, Евгений! – заключил он.

Лавриков с шумом сгреб шахматные фигурки в деревянный футляр.

– Я вот думаю, почему одним – все, а другим – черствый хлеб с подсолнечным маслом?

– О! Казанову на философию потянуло.

– Это не философия, Олежек. Это жизнь. Вот ты у нас ни дня не можешь прожить без снеди, заботливо приготовленной женской рукой. Людка твоя по этой части, прямо скажу, – никакого ресторана не надо! Но, вероятно, ради социальной справедливости, ибо каждой твари должно быть по паре, есть и другие. А эти «другие» только во сне видят добротный, сытный супер-бутерброд, приготовленный заботливой женой. Как раз один из тех, что ты, Олежек, сейчас так по-свински зажевал. Ужины с обедами, правда, снятся реже. Для таких вот измордованных жизнью бедняг существуют праздничные новогодние столы. Заранее заполучив халявное приглашение, бедняги весь год ждут их, стремятся к ним. Лишить их этого наслаждения все равно, что лишить умирающего от жажды в раскаленной пустыне глотка воды! Олежек, скажи, ты хочешь, чтобы я помер от жажды?